III. Продолжение «Заветного образа»

Не помню, что было дальше… Говорили, что я рванулась с воплем к маме, нашла ее и все открыла ей… Она не знала, — ее удалили, сказав, что у больного обморок тяжелый… И тут — все кончилось, что было прежде… и началось ужасное, томящее… Началось — горе.

Не могу и сейчас вспоминать всех подробностей страшного того вечера… грубых гробовщиков, вломившихся к вам ночью в дом «снять мерку» и даже закуривших… ни всех последующих приготовлений и событий.

Нас взяла к себе хозяйка дома. Как-то утешала, что-то говорила… а потом… позвали «посмотреть на папу и проститься». Он лежал убранный на столе в зале, где все было завешено белым… Я вошла и увидала сразу его всего… До жилок на руке… и бросилась к этой ручке, никто не мог удержать меня (боялись передачи) и я порывисто прижалась к ней губами, не понимая, не сознавая ничего… видя перед собой только ЕГО, любимого папу… Мертвящий холод прошел от той руки до самого сердца, и с этим холодом вошло в меня, впервые в жизни, все полное сознание беспощадной, неумолимой смерти…

Я отскочила от стола и громко и бессмысленно твердила все одно и то же: «Нет, не хочу, не надо, не надо, не надо…», и не могла заплакать. Какое-то проходило время, служились панихиды… Запаивали гроб… Шипели оловом; резко и дико стучали по цинку молотком заклепщики; Потом перевозили гроб в другой город… хоронили… И говорили все, то: «тело», то «покойный»…

Папы не было больше; — и сознание этой утраты захватило все мое существо… сцепило… сдавило его и не выпускало из своей власти.

Я утратила всякое восприятие, всякое осязание жизни, как будто бы смерть очертила вокруг меня свой заколдованный круг… загородила от меня жизнь и все, что в жизни…

Когда мы возвратились из похоронной поездки снова в квартиру, — дезинфекция была закончена, но каждый угол пахнул ею и напоминал все о том же…

Никто не занимался нами. Мать была уничтожена, убита… Когда она уезжала в город по делам и хлопотам, — мы оставались с Таней, большей частью в кухне, где томилась вся деревенская родня кухарки. В отличие от прежней Парасковьюшки, Таня нам была совсем чужая… как и этот город, в который мы переселились только за 1/2 года до кончины папы. На кухне же я услыхала однажды рассуждение: «За самой-то таперича глядеть да и глядеть надабна, — намедни так заумерла, аж я испужалася…»

«Заумерла»?.. Я не слыхала раньше такого слова, но чуяла в нем все то же страшное… неумолимое — смерть…

С тех пор я непрестанно трепетала, боясь пробыть минутку вне близости мамы. Когда мне удавалось, я убегала за ней тихонько в незнакомый город, прячась за дома и будки… Не спала ночи, прислушиваясь к ее дыханью; замирала, слушая рассказы Тани о «напрасной смерти» купца, «окарачившагося в бане», мучая себя воображением и страхом…

Когда пришла весна, — мы, как и прежде, — только без НЕГО, — поехали к деду.

На палубе белого большого парохода стояли молча… Наверное и тогда летели так же крикливой стайкой чайки… не помню… мы их не кормили…

О НЕМ не говорили, но каждый конечно думал…

Вместо тройки, за нами выслали одну лошадку, за ямщика же везла — баба. Убого.

Шла мобилизация, — всех угнали; но все это так совпало, что казалось будто и не могло быть иначе, после того, как с НИМ ушла вся радость. Останавливались в дороге кормить лошадь и сидели в чайной, где был кто-то нашей вознице кумом.

Сидели долго… пока выотдыхается кобылка.

Прежде останавливались в новом доме, в особой «чистой горнице», на полчасочка… Лошадей просто перепрягали.

В чайной нас отвели к окошкам, в уголок… А «горницы чистой» не оказалось. Кругом шумели мужики, курили, плевали на пол. Только чайники пузатые в розанах и с крышечками на медной цепочке были точь-в-точь, как там, в красивом доме… и от этого было тоже больно… От прочих гостей нас отличили, и чай принесла сама хозяйка: рыжеватая, в засаленном фартуке на большом крутом животе, бледная, в желтых пятнах на щеках и под глазами. Она долго стояла и рассматривала нас поочередно… Гладила по головкам, видимо заговорить хотела… А я вся сжалась, в ожидании ставших обычными — «сироток».

— Ай папушничок-от не ндравитца? — обратилась она к братишке. —

— Ишь ты, какой хорошой, бо-олыной… хозяин будешь… мамоньке в подмогу… — кинула она взгляд на маму. —

— Ись-пить надыть… Неча делать… Бона какие молодыи да ладный… у нас вона в прошедчем году на масленой Коську-Кудряша из пролуби выташшили… ка-ак молодуха-те убивалась… страсти… А чаво поделать-ту? Повыла-повыла, скоронила, да и за роботу взяласа… А таперича, вона, отбою от мужичья нету. Складная баба, чево и говорить… Сама и пашет, и боронит, и огороды городит… Ста-атная, румяная… Ну… а до Вас далеко… Эдакие красотки не кажный день урождаютца… Не во вдовах засиживатца эким-те…

Всю меня пронзили эти слова хозяйки, заколотилось сердце, задурманило голову, слабостью и дрожью пробежало в ногах.

А мама… смотрела без жизни перед собой… Куда-то в воздух… Слышала ли она ее? Или нет? Хозяйка заговорила с возницей, бесцеремонно выпытывая у нее все подробности о нас, — приговаривая, покачивая головой и ахая… Она как муха от меду, не могла, казалось, никогда отлипнуть… и все стояла… и стояла…

Мне хотелось оттолкнуть эту бабу, выскочить в окошко, или закричать неистово… на целый мир: «Да замолчи же, наконец! Не терзай маму!»… И только сказалось робко и тихонько: «Мамочка, когда же мы наконец, поедем?»

Снова ехали мы через поля, леса, луга… овражками… пригорками… где прежде, бывало, останавливались «поразмять ножки» — и насбирать цветов: огромных ромашек, колокольчиков, клейких липок красненьких, кашки… всего, что цвело буйным цветом, манило, радовало… звало… а то, бывало… «гриб! гриб!» — кинешься… и сорвешь поганку.

«Рано ешшо грибам-те» — скажет кучер — «а ети шваркни об березу головой… дай, дескать, мне гриб _б_о_р_о_в_о_й!»

Швыряли поганку, радовались кукушке, — отсчитывав ли годы… шумели, ехали в смехе дальше…

И в _т_у_ поездку, конечно, были и цветы наверное, и поганки, и солнце… была у кого-нибудь и радость… была жизнь… Но я не видела этой жизни.

К ночи только, в прозрачных июньских потемках въехали мы в село. Подобралась кобылка шажком к навесу. В тихом воздухе было слышно, как кто-то в доме крикнул:| «никак приехамши?!» От долгого сиденья бегали в ногах мурашки… и ныло сердце… Плакать будут?.. Спрашивать?.. Надрывать душу…

Дед