к чему и от чего он движется. Фрейд прекрасно все обобщил, однажды заметив, что психоанализ излечивает невротические страдания для того, чтобы приготовить пациента к обычным страданиям жизни. Невроз – это еще одно слово для описания сложной техники предотвращения страдания, но реальность и есть страдание. Вот почему с давних времен мудрецы настаивали на том, что для того, чтобы увидеть реальность, необходимо умереть и возродиться. Идея смерти и перерождения существовала во времена шаманов, в философии дзен, в учениях стоиков, в шекспировском «Короле Лире», а также в иудео-христианских и современных экзистенциальных трактатах. Но до появления научной психологии мы не могли понять, что было поставлено на карту: человеческий характер, являясь невротической структурой, вел в самое сердце человечности. Как сказал Фредерик Перлз: «пережить смерть и переродиться – совсем не просто». И это на самом деле так, потому что очень многим придется умереть.

Мне нравится, что Перлз понимал невротическую структуру как большое здание, состоящее из четырех этажей. Первые два – это ежедневная жизнь, тактические приемы, которые осваивает ребенок для того, чтобы жить в обществе. Он учится свободно использовать слова, чтобы получить одобрение, успокоить других или заставить идти за собой. Тактические приемы, которые мы имеем в виду, это празднословие, «клише» и отыгрывание определенных ролей. Многие люди проживают свои жизни, так и не постаравшись по-настоящему глубоко понять их. Третий уровень очень сложен для постижения: это, своего рода, «безвыходная ситуация», при которой у нас возникают чувства внутренней пустоты и потерянности. Эти самые чувства мы и пытаемся отогнать от себя, выстраивая защиту характера. Под этим слоем находится четвертый – наиболее сбивающий с толку. Это уровень «смерти» или страха смерти, – базовые животные тревоги, ужас, который мы храним глубоко в своем сердце. Лишь взорвав этот четвертый слой, говорит Перлз, мы можем добраться до того, что называем «своим настоящим я»: без прикрас, без обмана, без защиты от страха12.

После такого наброска сложных кругов обороны, окружающих наш характер, невротический щит, защищающий нашу пульсирующую жизненную силу от ужаса истины, мы можем получить некоторое представление о том, насколько сложен и мучительно тягостен максимальный процесс психологического перерождения. А когда психологически он пройден, то по-человечески только начинается: самое страшное не смерть, а само возрождение – вот в чем загвоздка. Что для человека значит «родиться снова»? Это значит, что он впервые подвергнется воздействию пугающего парадокса человеческого существования, при котором кто-то рожден не богом, а человеком, богом-червем, или богом, которому свойственно испражнятся. Только в этот раз у него не будет невротического щита, скрывающего настоящую неопределенность его жизни. Таким образом, мы знаем, что каждое настоящее перерождение есть изгнание из рая, подтверждением чему служат жизни Толстого, Пеги[48] и других. Люди из гранита, с самого начала обладавшие внутренней силой, можно сказать, «убежденные в своих стремлениях», под влиянием перерождения начинают дрожать и плакать. Так было с Пеги, когда он стоял на платформе парижского омнибуса и бормотал молитвы, а горячие слезы катились по его щекам.

Именно Ранк очень рано заметил, что тревогу нельзя преодолеть терапевтическими методами. Вот что он имел в виду: невозможно противостоять ужасу чьего бы то ни было существования без страха. Андраш Ангьял[49] проник в самую суть психотерапевтического перерождения, сказав, что невротик, прошедший терапию, похож на члена ассоциации анонимных алкоголиков: он никогда не сможет получить лечение «на веру», а знаком истинности этого лечения станет смирение, с которым невротик проживает свою жизнь.

Сверхлюди и недолюди

Данная дискуссия вызывает к жизни базовое противоречие всех терапевтических мероприятий, которое до настоящего момента особенно широко не освещалось. Мы подробнее остановимся на нем в конце этой книги, но сейчас логично было бы описать это противоречие. Дело вот в чем: какой смысл рассуждать о «наслаждении полной человечностью» – как говорил Маслоу и многие другие – если «полная человечность» означает первичное неправильное приспособление к миру? Если вы избавитесь от четырехуровневого невротического щита, брони, покрывающей характерологическую ложь о жизни, то как вы можете говорить о «наслаждении» этой пирровой победой? Личность давно уже махнула рукой на запрещенное и иллюзорное, это правда, но только для того, чтобы столкнуться лицом к лицу с чем-то более ужасным: искренним отчаянием. Полная человечность означает полный страх и дрожь, по крайней мере часть времени бодрствования. Когда вы заставляете человека появиться в этом мире, подальше от его зависимостей, его логичной безопасности в облаке чьей-либо силы, какую радость вы можете ему пообещать вместе с грузом одиночества? Когда вы заставляете человека смотреть на солнце, безжалостно высвечивающее ежедневную кровавую бойню на поверхности земли, смешные случайности и абсолютную хрупкость жизни, бессилие тех, кого он считал всесильными – какое утешение вы можете пообещать человеку с точки зрения психотерапевтического подхода? Луи Бунюэль[50] любил вводить в свои произведения бешеную собаку в качестве противопоставления безопасной ежедневной рутине спокойной жизни. Значение этого символа заключается в том, что независимо от того, кем притворяется человек, он на расстоянии всего лишь одного случайного шага от абсолютной ошибочности. Художник скрывает противоречие между этим пульсирующим сумасшествием и тем, что он помнит об этом. Что может сделать среднестатистический человек с полным осознанием окружающей абсурдности? Он выстраивал свой характер с предельно точной целью поставить его между собой и событиями жизни. Это его особенная tour-de-force[51], позволяющая ему игнорировать несоответствия, подпитывать себя невозможностями и процветать от слепоты. Таким образом он достигает любопытной человеческой победы: способности самодовольно относится к ужасу. Сартр называл человека «бесполезной страстью» из-за его безнадежных заблуждений и обманутости по поводу реального состояния дел. Он хочет быть богом, обладая характеристиками животного, а потому погрязает в фантазиях. Как хорошо сказал Ортега во фразе, выбранной нами в качестве эпиграфа, человек использует свои идеи для защиты от собственного существования и отпугивания реальности. Это серьезная игра, защита своего существования – как отнять его у людей и оставить их радостными?

Маслоу уверенно говорит о «самоактуализации» и экстазе от «пиковых переживаний», при которых личность видит окружающий мир во всем его величии и блеске, а также чувствует свое собственное внутренне развитие и чудо собственного бытия. Маслоу называет это состояние «бытийным познанием», открытостью восприятия к истине мира. Истине, скрытой невротическими искажениями и иллюзиями, которые защищают человека от всепоглощающего опыта. Эта идея точна и верна, она предписывает вырваться за пределы одноразмерности наших жизней, из пещеры пленительной безопасности. Но, как и большинство человеческих вещей, это очень парадоксальный вид триумфа. Уже Маслоу увидел это довольно четко, говоря