Егорка рос созерцателем и многое замечал, по-своему анализируя происходившее.

– Бабушка, а ты любила? – огорошил её однажды своим вопросом пацан. Ему показалось, что бабушка Устя поглядела на него как-то совсем по-новому.

– Знай, что человек стареет, а чувства – никогда! – ответила она ему серьёзно.

Егор не ожидал такого ответа. Он ничего не понял, но переспрашивать не стал, опасаясь, как ему показалось тогда, обидеть бабушку. Много позже, будучи уже совсем взрослым, женатым человеком, он не раз вспоминал то давнее бабушкино откровение.

На печке был устроен лежак, куда стелилась перина и где озорник забывался безмятежным детским сном, набегавшись за день.

Егора отправили в село на лето, на свежий воздух после окончания третьего класса городской средней школы. Сюда он приезжал уже второй раз и потому давно обзавёлся друзьями-приятелями, встречи с которыми ждал с нетерпением. Его родители, городские служащие, работали день и ночь и, являясь членами партии, по понятным причинам церковь не посещали. Однако и в хулительные рассуждения о Боге не пускались. В их семье о православии говорить было просто не принято, хотя все, включая Егора, были людьми крещёными.

А вот бабушка, напротив, была очень набожной. В красном углу её хаты висела икона Спасителя, перед которой день и ночь уютным огоньком светилась резная лампадка. Утром и вечером бабушка подолгу стояла у иконы, шевеля губами, кланялась и крестилась. А каждое воскресное утро она брала за руку внука, и они шли пешком в церковь на другой конец села на литургию, которая начиналась ровно в девять утра.

В храме молящихся было немного. Молодых не было совсем. В основном люди пожилого возраста. И потому Егорка томился в ожидании конца службы.

При храме имелось старое сельское кладбище. Сюда, к могиле деда, после литургии бабушка Устя приходила каждое воскресенье. С выцветшей фотографии на железном кресте на Егора глядел молодой мужчина – его дед Григорий, которого расстреляли немцы за отказ сотрудничать с ними ещё в 1941 году. Дед всю свою недолгую жизнь проработал в родном селе в железнодорожном депо, был (по рассказам бабушки) человеком справедливым и добрым.

Кладбище делило на две части огромное распятие Спасителя, с фигурой в человеческий рост. Распятие было покрыто золотой краской и светилось в ночи. Однажды Егор на спор с мальчишками из соседней деревни поклялся пройти по кладбищу ночью. Ребята постарше следили за его «подвигом», находясь на трамвайной остановке, метрах в тридцати от кладбищенской ограды. К ним он и должен был выйти в конце пути. Егор продвигался среди могил в кромешной тьме, пока вдруг не вышел к горевшему в ночи распятию. От страха он чуть не закричал, его ноги подкосились, и он помчался что было духу к выходу. Пари он выиграл, но про себя решил – впредь никогда больше глупых споров не затевать.

От нечего делать Егорка разглядывал лики святых, взиравшие на него, как ему казалось, с укором.

– Бабушка, а почему они такие сердитые?

– Ты себя плохо ведёшь, вот они и сердятся. А будешь послушным – и они подобреют!

– А как подобреют?

– А вот увидишь! Тихо, Егорка, разговаривать в храме нельзя! Ты лучше молись!

– А как?

– «Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного!»

– А я грешный?

– Конечно, грешный!

– А почему?

– Молчи, Егорушка! Я тебе дома всё объясню.

У бабушки Усти был огород, который она содержала в образцовом порядке. Здесь она пропадала днями, пропалывая грядки, удаляя сорняки и поливая растения. А ещё сад, где росли старые яблони, груши и сливы. У Егора в саду имелось любимое дерево – старая антоновка, где на хитросплетении трёх толстых веток им был устроен наблюдательный пункт. Отсюда он следил за дорогой и дразнил соседского пса, собаку чёрную и кудлатую, неизвестной породы, днями сидевшую на цепи. Пёс достаточно равнодушно относился к Егору и его кривляньям и возбуждался лишь тогда, когда пацан перелезал с дерева на покрытую рубероидом чёрную крышу соседского сарая. Егор смастерил длинную палку с гвоздём на конце. Ею он накалывал приглянувшееся яблоко на дереве соседнего участка и тащил к себе, ничуть не обращая внимания на шумные протесты четвероногого сторожа. Правда, если хозяин собаки находился дома и выходил на крыльцо, привлечённый её лаем, Егор спрыгивал с сарая на дерево и кубарем скатывался вниз, улепётывая по всем правилам срочного отступления.

– И зачем тебе соседские яблоки? – удивлялась бабушка. – Ведь в нашем саду их хоть отбавляй! Вот погоди, надерёт тебе уши Петрович, когда поймает!

– Не поймает! Я знаешь как бегаю?! Бегу, а в ушах ветер дует!

– Вот дурачок! – усмехалась бабушка и качала головой.

Устинья любила мальчика. Он напоминал ей своих сорванцов и недолгие, но счастливые молодые годы. Теперь её сыновьям было далеко за сорок. Оба пошли на фронт в первые дни войны. Устинья провожала их с мужем с сухими глазами. И только когда эшелон с воинами тронулся с места и заиграл прощальный марш, махнула ребятам рукой, а потом отвернулась, чтобы никто не видел её слёз.

Старший сын Иван вернулся домой в сорок третьем после тяжёлого ранения, офицер, весь в орденах и медалях. По ночам он скрежетал зубами, вскрикивал и просыпался. Поднявшись, ходил по хате, скрипя сапогами, подолгу курил в сенях.

Устинья не могла заснуть, лёжа в кровати в своей комнате, молилась Заступнице Божьей Матери и глотала слёзы.

А на младшего Фёдора сначала пришла похоронка, и больше года она боролась с отчаянием, не желая верить в утрату, пока наконец в самом начале сорок пятого не отозвался он сам. Письмо более полугода шло с Дальнего Востока, где он служил в спецчастях – после нескольких месяцев, проведённых в сибирских госпиталях.

Но всё прошло: война, голод. Наступили мирные дни. Родились внуки. В космос полетел Юрий Гагарин. Оба сына жили рядом с ней в областном городе, в тридцати километрах от села. Они и их семьи были дружны, часто приезжали к ней погостить. Мужчины ходили на рыбалку, а их жёны оставались с ней, помогали по хозяйству и в огороде, накрывали на стол в ожидании рыболовов.

– Воскресе из мёртвых, Христос истинный Бог наш!.. – служба заканчивалась, и батюшка, человек статный с густой, чёрной с проседью бородой, вышел из алтаря с крестом. Немногочисленные прихожанки (а это были в основном пожилые женщины в белых платочках) потянулись к настоятелю целовать крест.

– Иди целуй крест Господень, Егорка! – велела бабушка.

И мальчик послушно приложился к кресту.

– Егорка, а ты русский? – спросил его староста, второй, кроме батюшки, мужчина в церкви. Он