Шрифт:
Закладка:
— Считаю, что работу месткома и его руководителя, при определенных недостатках, в целом можно признать положительной. Так прошу записать в протокол, — сказал выступающий, посмотрел в зал, посмотрел на Орлова и сошел с трибуны.
Председатель месткома что-то отметила в своих бумагах, слегка прикрываясь от Орлова плечом. Закрыла бумаги.
— Та-ак, — поднялся Орлов. — Есть желающие принять участие в обсуждении доклада? Пожалуйста! — и он выбросил сухую тонкую руку над столом в сторону левой части зала.
Оратор встал и, опустив несколько голову, как бы стесняясь чего-то, начал пробираться между рядами к трибуне. Взошел, молчал минуту, глядя с прищуром туда, где только что уселся среди своих предыдущий оратор, заговорил. Председатель месткома смотрела на него.
Прикрыв глаза кистью левой руки, прислонив ее ко лбу наклонным козырьком, Орлов вспоминал, как послан был он в Москву первым учреждением на факультет повышения квалификации. Собралось их несколько десятков, таких как он, из разных городов, разных по возрасту. Жили на одном этаже. Одни — занимались всерьез, другие были рады, что вырвались из дому, им — лишь бы день прошел: шатались по Москве, выпивали, знакомились с москвичами. Казалось бы — чего там: жили друг без друга до сего времени, собрало вместе обстоятельство, завтра — по домам. Ан нет, и там без стычек не обходилось. Разговоры за спиной, сплетни: тот такой-то, а этот — а этот — такой-то. Срок учебы закончился, в последний день занятий предложил кто-то — по традиции — сфотографироваться курсом. Кто хотел — остался, кто не хотел — ушел. Ушел и Орлов, он не любил групповых фотографий, да и одиночных, редко когда фотографировался, по нужде если. Группа собралась возле входа в корпус, где обычно фотографировались в таких случаях, а Орлов, поглядев, как они становятся, пошел через двор к воротам.
И был среди них один, откуда-то из Заволжья: маленький ростом, пятидесятилетний, старообразный, мягкое, будто из пористой резины, подвижное лицо, частые глубокие морщины, утиный нос. Скор в ходьбе, очень разговорчив. Шут, клоун, фигляр, паяц — все, что вам угодно. Бывало, выпьет каплю водки, возьмет балалайку, выйдет из комнаты и боком, приплясывая одной ногой, вторую приволакивая для смеха, потренькивая струнами, с частушками пройдет через весь долгий коридор этажа. Выходили поглядеть на него, улыбались. В первые дни. Позже — мало кто открывал двери…
Он был дурак — это было ясно всем, и никакой факультет не мог помочь ему сделаться умнее. Но он все-таки приехал, тая надежды. Орлов и внимания на него не обращал, пока однажды тот не зашел сам, попросил объяснить что-то, элементарное совсем. Орлов удивился, но стал показывать по схемам. Когда же закончил, повернулся и взглянул мельком на слушателя, то увидел, что сквозь морщины, постоянную усмешливость и веселость маленького человечка вдруг прорезалось жестокое лицо завистника. На мгновение Орлову стало не по себе, он тряхнул головой и стал собирать на столе бумаги. И потом нет-нет да и вспоминалось ему то выражение.
Он, этот маленький, с бабьим лицом, увидев, что Орлов направился к воротам, закричал навстречу руководителю курсов, повеличав его раза три подряд.
— Нет, вы посмотрите, Орлов-то! Не захотел с нами! Все собрались, а он не захотел! Нет, вы посмотрите — уходит! Опозорил весь курс! Оплевал, можно сказать! Ниже своего достоинства! Нет, вы посмотрите! — И все показывал в сторону Орлова, танцуя перед руководителем курсов.
— Не фискаль! — крикнули из толпы.
Руководитель, старик уже, пожевал губами и ничего не сказал. Орлов и сам слышал крики, остальное ему дорассказали ребята. Это его так расстроило, что он, неожиданно для себя, напился и пошел бить морду фискалу. Что-то помешало ему тогда, и хорошо, что помешало, иначе могло бы произойти черт знает что. Орлов был в недоумении. «Как в третьем классе, — горько думал он, — а ведь взрослые люди. Что он этим хотел сказать? Ему что, действительно нужна фотография, где среди прочих — я? Мы едва знакомы. Что ему нужно в жизни, хотел бы я знать? Злись, но на самого себя».
Но это, в общем-то, были шуточки. Произошло на виду, и Орлова обвиняли в малом — «оплевал, можно сказать, курс». А вот когда по тайным доносам создавались целые дела, разбирательство шло месяцами и месяцами лихорадило всех, где это происходило, — вот было страшно. Давно, со студенчества еще, и по сей день слышал Орлов разговоры о разного рода осведомителях, что есть всюду или почти всюду. Они такие же рабочие или служащие, как и ты, располагают к себе, вызывают на откровенные разговоры, а потом идут и… Слыша об этом, Орлов всякий раз вздрагивал от чувства омерзения, отвращения, страха, еще чего-то труднообъяснимого, и ему уже просто не хотелось жить. Что за души? Из чего сделаны?
Второй оратор закончил речь, сведя ее к тому, что следует избрать новый состав месткома и, следовательно, нового председателя. Орлов учтиво поблагодарил его за выступление и дважды еще, со словом «пожалуйста», выбрасывал над столом руку, приглашая желающих из левой стороны зала. Ораторы проходили к трибуне, Орлов садился, думал о своем.
Возле каждой административной, и не только административной, но и должностной фигуры в коллективах образовывался определенный круг людей, подчиненных ему прямо или косвенно, поддерживающий его в трудную минуту. Так и говорили — не вслух, конечно: это люди директора, это зама по научной работе, это зама по хозяйственной части, это начальника планово-экономического отдела, а это вот люди главного бухгалтера. И прежде чем разговаривать с кем-то, ты должен был знать — чей это человек, помнить о соотношении сил и уже в соответствии с этим строить разговор. Иногда Орлов спрашивал себя: наступит ли наконец такое время, когда не будет всего этого? Он все чаще терялся, появлялась апатия, равнодушие ко всему и даже к работе, хотя обязанности свои выполнял он, как всегда, безупречно и это в какой-то степени служило определенным залогом его твердой репутации. Внешне он был спокоен, в равной степени вежлив со
