еврейскими (и караимскими) знакомыми, среди которых были врачи. Осенью 1898 года Чехов гостил на ялтинской даче доктора Исаака Альтшуллера. Среди наиболее колоритных еврейских знакомых Чехова был Исаак Синани, владелец книжной и табачной лавки – средоточия местной интеллектуальной жизни. В 1880-е и 1900-е годы Чехов наблюдал, с какой страстью евреи Российской империи впитывали русскую литературу. В повести «Моя жизнь. Рассказ провинциала» (1896) он писал о южном провинциальном городке, где нет «ни сада, ни театра, ни порядочного оркестра; городская и клубная библиотеки посещались только евреями-подростками» [Чехов 1974–1985, 9: 205]. В «Ионыче» (1898): «…вообще же в С. читали очень мало, и в здешней библиотеке так и говорили, что если бы не девушки и не молодые евреи, то хоть закрывай библиотеку» [Чехов 1974–1984,10: 30]. Еврейский вопрос несомненно занимал создателя таких произведений, как «Иванов», «Тина» (1886), «Степь» (1888) и «Скрипка Ротшильда» (1894), и в последние ялтинские годы Чехов не мог не слышать от своих знакомых из круга еврейско-русской интеллигенции о рождении политического сионизма. Как мы знаем, жизнь и творчество Чехова свидетельствуют о его сложных, неоднозначных личных и литературных отношениях с еврейством и еврейским вопросом.

Словно водяной знак, чеховская Ялта пропитывает страницы рассказов, романов и мемуаров Шраера-Петрова. Читая «Осень в Ялте», ощущаешь диалог автора с чеховским шедевром – рассказом «Дама с собачкой», в котором Анна и Гуров, будущие возлюбленные, встречаются в осенней Ялте. В «Осени в Ялте» Шраер-Петров намеренно разворачивает сюжет вокруг повествовательной оси чеховского нарратива, и последняя любовная встреча Полечки и Самойловича, приводящая к «преступлению» Самойловича, происходит во время бархатного сезона на крымском курорте. Эта судьбоносная встреча подвигает действие рассказа к самому краю чеховского адюльтера: так же как сама Анна, Полечка (она первая об этом сообщает Самойловичу) – «замужняя дама». Индикаторов литературного диалога, происходящего спустя почти целое столетие и через Атлантику, в рассказе Шраера-Петрова множество. Рассмотрим, к примеру, сцену в ялтинском кафе, во время которой Полечка спрашивает Самойловича: «Значит, я не могу заразить, Самойлович?», а он отвечает, будто невпопад: «Я тебя люблю, Полечка» [Шраер-Петров 2016: 251–253]. Сцена эта отсылает и к первой встрече Гурова и Анны в кафе на ялтинской набережной, и к последующей за ней сцене прибытия парохода и встречающей его праздничной толпе отдыхающих, в которую Чехов внедрил больше генералов, чем можно встретить в среднестатистический день на набережной или в порту ривьероподобного курорта. Даже Сазонова (заметим также трансъязычную анаграмму Сазонова-Casanova), фамилия не знающей возраста дивы в «Осени в Ялте», намекает на современницу Чехова, писателя Софью Смирнову-Сазонову (1852–1921), которая записала в дневнике за 30 июля 1899 года: «Видела на набережной Чехова. Сидит сиротой на скамеечке» [Гитович 1977: 310].

«Осень в Ялте», быть может, и не стала бы русско-американским рассказом, если бы кроме чеховской Ялты рассказ Шраера-Петрова не вступал в диалог и с набоковской Фиальтой. Эпиграф к рассказу взят из «Весны в Фиальте» (1936, англ. «Spring in Fialta»), легендарного рассказа Набокова о любви апатридов: «Всякий раз, когда мы встречались с ней, за все время нашего пятнадцатилетнего… назвать в точности не берусь: приятельства? романа?., она как бы не сразу узнавала меня…» [Набоков 1978: 10][57]. В этом эпиграфе Шраер-Петров не только предваряет рассказ «объяснением в любви» к Набокову (слова из концовки «Дара» дали название лучшему фильму Ильи Авербаха, друга литературной юности Шраера-Петрова), но и подталкивает к мысли, что «Дама с собачкой» Чехова стала отправной точкой «Весны в Фиальте» Набокова. Сочиненный в Берлине в 1936 году и опубликованный в том же году в Париже, рассказ «Весна в Фиальте» принадлежал, согласно признанию самого Набокова, к «ведущей тройке» его рассказов [Parker 1991: 68]. Набоков относил «Весну в Фиальте» к «примерным образцам» («exemplary») короткой прозы наряду с «Дамой с собачкой» и «Превращением» Кафки [Parker 1991:69]. Отдавая дань своему «предшественнику» Чехову («ту predecessor»), Набоков синтезировал некое среднеарифметическое Французской и Итальянской Ривьеры – Фиальту, приморский курорт с отголосками далматинского Фиуме (теперь Риека) и крымской Ялты. В Фиальте сходятся изгнанники и апатриды, чьи жизни соединяют экзальтированные воспоминания о дореволюционной России и обыденные реалии европейской жизни начала 1930-х годов[58].

Набоковская «Весна в Фиальте» (весенний сезон, весна воспоминаний и весенне-пасхальная повествовательная пружина рассказа) проступает сквозь ткань «Осени в Ялте» Шраера-Петрова, приглашая к сравнительному анализу литературной динамики трех поколений и трех литератур. Я лишь обращу внимание на то, что в рассказе Чехова сексуальность передается путем авторского очевидного молчания, или умолчания любовных сцен. Гуров и Анна уединяются в ее номере, потом наступает молчание (текст молчания), а после этого Гуров ест арбуз под аккомпанемент рыданий и самобичевания Анны. В скрыто-модернистском тексте Набокова секс частично метафоризуется, частично передается полунамеками, а частично замалчивается. Вот воспоминание-реконструкция героя-рассказчика Васеньки (Виктора в английском варианте, опубликованном в 1947-м году):

<Нина> повернулась и меня повела, виляя на тонких лодыжках, по голубому бобрику, и на стуле у двери ее номера стоял вынесенный поднос с остатками первого завтрака, <…> и от нашего сквозняка всосался и застрял волан белыми далиями вышитой кисеи промеж оживших половинок дверного окна, выходившего на узенький чугунный балкон, и лишь тогда, когда мы заперлись, они с блаженным выдохом отпустили складку занавески; а немного позже я шагнул на этот балкончик, и пахнуло с утренней пустой и пасмурной улицы сиреневатой сизостью, бензином, осенним кленовым листом <…> [Набоков 1978: 18].

<Nina> turned and rapidly swaying on slender ankles led me along the sea-blue carpeted passage. A chair at the door of her room supported a tray with the remains of breakfast <…> and because of our sudden draft a wave of muslin embroidered with white dahlias got sucked in, with a shudder and knock, between the responsive halves of the French window, and only when the door had been locked did they let go that curtain with something like a blissful sigh; and a little later I stepped out on the diminutive cast-iron balcony beyond to inhale a combined smell of dry maple leaves and gasoline <…> [Nabokov 1995: 415–416].

И хотя в любовном рассказе Шраера-Петрова русская классическая целомудренность Чехова уступает набоковскому более нюансированному и свободному описанию сексуальности и любви, и хотя Шраер-Петров добавляет оптику ученого-медика к микроскопу и лупе Набокова-лепидоптеролога, – доктор Самойлович все же отказывается патологизировать Полечкину сексуальную глухоту. «Это» – так Самойлович называет ее фригидность, и при этом, кажется, забывает о собственной сексуальной неискушенности чеховского «вечного студента». Именно Полечка,