друга Рибопьера, иначе говоря в доме Бибиковых. Благодаря этому Лагарп впервые окунулся в атмосферу высшего света, где среди прочих важных фигур удостоился знакомства с графом Александром Романовичем Воронцовым, сенатором и президентом Коммерц-коллегии, которого Лагарп описывал как одного из наиболее просвещенных вельмож при дворе Екатерины II. Воронцов, давно знавший Вольтера (с которым познакомился в 17 лет во время путешествия по Европе), попросил Лагарпа достать для него последнее издание сочинений философа, вышедшее в Лозанне, на что Лагарп с готовностью согласился.

Но светские вечера в доме Рибопьера не увлекли Лагарпа: он не любил танцевать, презирал карточные игры (в которых ему никогда не везло) и с трудом мог найти интересных собеседников. Все это светское общение вступало в противоречие с его строгими республиканскими принципами, да и вообще отнимало время у более серьезных занятий. Среди последних Лагарпу нравилось знакомиться с весенней российской столицей, которая произвела на него сильное впечатление: «Петербург – это самый прекрасный из городов, которые я видел. Невозможно поверить, что он родился лишь 80 лет назад. Нева по воскресеньям покрыта более чем сорока тысячами человек, наблюдающих езду на санях, которую устраивают в последний день русского карнавала – другого такого зрелища не найти в мире». Также его восхитила «прекрасная статуя Петра Великого»[85].

С чувством искренней благодарности принял Лагарпа генерал Александр Ланской, выразивший свою признательность за отлично выполненную «воспитательную миссию» в отношении его брата. Спустя всего пару дней после приезда Лагарпа фаворит представил его самой императрице, которая знала историю «спасения» Якова Ланского до малейших деталей и осыпала Лагарпа похвалами.

Однако дни шли, а, несмотря на теплый прием при дворе, перед ним не открывалось никаких перспектив. В цитированном выше письме к Полье от 12 марта (н. ст.) Лагарпу пришлось защищаться от упреков швейцарских друзей, почему он остается в Петербурге и отказывается от столь выгодного приглашения из Ирландии. Полье предлагает ему передумать и просит ответить не позже, чем через 5–6 дней – Лагарп с чувством пишет ему: «Вместо пяти или шести дней отсрочки я мог бы попросить пять или шесть недель, и это не было бы слишком, если вы вообразите, что речь идет о выборе, от которого зависит остаток моих дней, и об отказе от всех разумных и обоснованных надежд на продвижение вперед в стране, где таковые надежды не встречаются часто и куда я (в случае если не подойду Милорду после года переговоров) не смогу более вернуться и восстановить то, что потеряю». Швейцарец подчеркивает, что именно здесь, на месте, ему будет лучше видно, стоит ли то, на что он надеется в Петербурге, предложений от лорда Тирона.

Но прошла еще одна неделя, и Лагарпу показалось, что его покровители о нем забыли. В письме от 18 марта (н. ст.) он уступил настояниям своего друга Полье и принял приглашение ирландского пэра. «Решение покинуть эту страну стоило мне больше, чем я могу выразить», – писал он. Лагарп сожалел, что пробыл в России так мало: никакая страна не заслужила в его глазах большей привлекательности «для того, кто путешествует ради самообразования». Всего пары недель здесь оказалось достаточно, чтобы Лагарп убедился в совершенной недостаточности знаний европейцев о России и недостоверности путевых заметок о ней, которые прежде читал. Швейцарцу претила постоянная тенденция иностранцев «изображать жителей России лишенными ума, таланта, энергии и душевной силы», и ему кажется даже, что и представители высших классов из России внесли свой вклад в создание этих предрассудков, «высмевая свою родину, презирая ее язык, слепо перенимая обычаи других народов». Лагарп заявлял: «У вас быстро откроются глаза, если вы со вниманием проследите, сколько работ здесь предпринято и выполнено для общественной пользы, для распространения коммерции и т. д. <…> Россия – это единственная страна (помимо Америки), где иностранец может надеяться, что его таланты найдут полезное употребление»[86]. Похвалы душевным качествам русского народа будут встречаться и в более поздних заметках Лагарпа: «Было бы несправедливо не замечать среди народных качеств добродушия: я в этом убеждался множество раз. Добрый русский народ весьма заслужил, чтобы его благополучие обеспечили, основываясь на прочных государственных учреждениях»[87].

Немедленный отъезд Лагарпа из Петербурга задержала распутица, но он уже дал объявление в газетах о том, что покидает Россию, и сообщил о своих намерениях Александру Ланскому. Между тем его колебания, по-видимому, достигли наивысшей точки – оповещая всех о своей решимости уехать, Лагарп тем самым прилагал максимальные усилия к тому, чтобы его упросили остаться! Характерно, что дружеская среда швейцарцев в Петербурге оказала ему существенную поддержку. Так, приятель Рибопьера[88], служивший секретарем у графа А.Р. Воронцова, организовал в эти дни его встречу с Лагарпом. Воронцов стал говорить с ним о «предметах, касающихся образования», Лагарп же откровенно рассказал о надеждах, побудивших его сюда приехать, и заявил, что уезжает, «поскольку в России, по всему судя, употребить его нет возможности». Воронцов попросил его тогда еще немного подождать.

И вот 18/ 29 марта 1783 года, едва ли не в самый день уже назначенного отъезда А.Д. Ланской вызвал Лагарпа к себе и сообщил о принятом решении: императрица зачисляет его на русскую службу «в заведение, какое создают для обучения внуков ее». Тут-то, наконец, и объясняются все недоговорки, сомнения и надежды Лагарпа, высказываемые им в предыдущих письмах. Вот куда, как Лагарп втайне рассчитывал, вело его «слово императрицы» – и швейцарец своего дождался!

Конечно, и из газет, и из многочисленных разговоров со своими русскими спутниками он прекрасно знал, что Екатерина II подбирает воспитателей для великих князей Александра и Константина, старшему из которых – об этом прекрасно знала вся Европа – предстояло стать российским императором (а второму – о чем Европа не догадывалась – императрица прочила Византийский престол). Поэтому никакие выгодные условия, предложенные ирландским пэром, никакие материальные блага, обещанные в других странах, не могли перевесить для Лагарпа перспективу воспитывать членов Императорской фамилии – будущих правителей огромной державы. Он и сам говорил об этом выборе: «Сотню раз повторись подобные обстоятельства, сотню раз точно так же сделал бы и себя за это похвалил»[89].

Впрочем, пока еще его назначение было столь конфиденциальным, что он остерегался открыто писать об этом в Швейцарию. В тот же день, когда он получил от Ланского ошеломляющую новость, Лагарп попросил Полье извиниться перед лордом Тироном, но о себе сообщил только: «Служба, мне открывшаяся, не относится ни к военной, ни к чиновничьей, и пока это все, что я могу вам сказать». Спустя месяц он написал друзьям, что «определен участвовать в будущем обучении двух юношей, от которых зависит счастье или несчастье многих миллионов людей», и что это стало «исполнением священного обещания, пришедшего с самого верха», чтобы ему «обеспечить существование достойное», то есть напрямую цитировал переданные ему Гриммом слова Екатерины II[90]. Действительно, императрица читала письма Лагарпа во время путешествия с Ланским-младшим и могла по ним непосредственно составить мнение о возможностях и способностях швейцарца быть педагогом.

Теперь, когда Лагарп получил то назначение, на которое надеялся, и ему предстояло много лет провести в России в разлуке с родиной, он дал в письме полную волю чувствам, чтобы проститься с любимой Швейцарией: «Раз уж я собираюсь жить в окрестностях полюса, не думаете ли вы, что сердце мое должно замерзнуть? Забуду ли я когда-нибудь окрестности этого прекрасного Женевского озера, забуду ли я моих родителей и друзей, что живут на его берегах? Там нет места, к которому мое сердце не было бы привязано какими-либо чувствами, а расстояние лишь производит во мне ощущения совершенно противоположные, чем обычно у людей!»

Итак, представитель благородного сословия, прекрасно образованный молодой человек начал службу в земле Во, воодушевляясь владевшими им всецело идеалами любви к родине