Следователи переглянулись. И после паузы, которая показалась Матусевичу бесконечной, Каширин проговорил почти участливо:

– Что же вы, господин капитан второго ранга, с какими-то чужими бумажками ходите? Несолидно.

Матусевич, который с порога узнал бывшего штабного писаря, хотя выделялся тот во время недолгой совместной службы разве что возрастом, ответил почти сразу, со всей очевидностью понимая новое своё положение:

– Свои пропали, пришлось товарища попросить.

– Просьба весом в девять грамм? – невинно поинтересовался Петрович.

– О нет. Сугубо добровольно. Он уезжал и вошёл в моё положение, а у меня на руках больная мать, и я не мог…

Каширин сказал с трогательной заботой в голосе:

– Напрасно беспокоились. Не пропали ваши бумаги.

Петрович достал из папки листок и протянул его Каширину.

Тот продолжил с тою же доверительностью:

– Вот, например, выписка из вашего послужного листка, господин Матусевич. Всё записано. Вот, май 1919 года. Произведён в капитаны второго ранга… Вот и следующая запись: назначение на должность Штурмана дивизиона тральщиков…

– Выслужился, значит, – сочувственно подхватил Петрович.

– В Красной армии я был тоже на хорошем счету, – как можно спокойнее ответил Матусевич. – А позже… Так сложилось…

– О «хорошем счёте» и прочих заслугах вы товарищам в Мариуполе расскажете. – Вот теперь в голосе Каширина зазвенела холодная угроза. – Они вами сильно интересуются. И в штабе нашего флота очень на вас обижены за то, что вы открыли белогвардейскому десанту путь в Мариуполь.

Матусевич побледнел, но сохранил выдержку.

– Не улавливаю связи между моим производством и военными эпизодами. По безупречной службе и выслуге в Черноморском флоте России мне полагалось очередное звание, но из-за известных событий документы о присвоении звания затерялись. В ВСЮР только попытались исправить упущение.

– Не улавливает связи, – с некоторой даже досадой произнёс Петрович. – А вроде ж не дурак, сообразил воспользоваться документами мобилизованного старшины…

– Кстати, о старшине, – спохватился Каширин. – Там вроде какого-то флотского старшину феодосийцы прислали. Послушаем?

– Почему бы и нет, – скупо улыбнулся Петрович. – Вдруг что ещё и прояснится?

– Дежурный! – позвал Каширин и распорядился. – Этого – в камеру и приведи того усатого маримана, которого феодосийцы приволокли.

Обжигающий глоток

Всё в ту же квартиру на Центральной горке я пришёл по приглашению, переданному мне Ниной на очередном занятии. Следовало немного ближе сойтись с этой интересной компанией.

Имидж требовал не приходить с пустыми руками, вот я и принёс небольшой пакет продуктов – чай, сахар, галеты. Выложил всё на стол в гостиной и сказал, как бы извиняясь:

– В управлении, к которому я прикомандирован, всё пока достаточно скромно, так что уж не обессудьте.

Ниночка Лаврова – она пришла сюда раньше, наверное, сразу же после нашего урока английского, – даже удивилась:

– Что вы, Алексей Степанович! Настоящий сахар, свежие галеты, а чай какой!

И Мари Муравская сказала, право же искреннее:

– Умеете вы делать праздник, Алексей Степанович. – И попросила Пожарову, вроде как хозяйку. – Тамара, а где та вазочка – переложить печенье?

– Увы. – Тамара, на этот раз в домашнем, тёплом, поскольку в квартире без отопления было не слишком комфортно, но совсем не «конспиративного вида», только руками развела. – Мне за неё на базаре два фунта хлеба дали – ты же его сама пробовала, хвалила…

– Ладно, блюдца хоть остались?

– «Он был титулярный советник, она – генеральская дочь…» – немузыкально промурлыкал Яковлев и поспешил на кухню. И пока женщины расставляли чайную посуду, внёс горячий чайник и скомандовал:

– Так, завариваем, пока он шипит. А то скоро перестанет. Вот бы так эта мегера, домоправительница, перестала…

– Вы ей опять досадили? – Моё удивление было ненаигранным.

– Ещё бы. Но вашей милостью у меня теперь ордер, так просто из комнаты не выкинешь – ну и злобится бабенция в пролетарском духе, что в правах её укоротили.

– Вы б, Евгений, поменьше поводов ей давали, – попросила вполголоса Тамара Пожарова, расставляя чашки. – А то нашлёт какую-нибудь комиссию на вас и на нас, заодно.

– Ладно, всё, не стоит хамка разговоров, – махнул рукой Яковлев и продолжил, обращаясь ко мне: – Полагаю, уж сегодня вы отметить не откажетесь?

– Если дамы присоединятся.

Нина испуганно сказала, глянув на армейскую флягу, которую Яковлев торжественно выставил на стол:

– О, нет-нет – у него же наверняка спирт…

– И небось прискорбного качества, – поддержала подругу Пожарова.

Но Мари неожиданно согласилась:

– А я, пожалуй, приму.

Муравская прошла к буфету и взяла три стопки бемского стекла.

Яковлев тут же налил, всем одинаково – по большому мужскому глотку.

Я не мог не предупредить Мари, которая тут же протянула руку к стопке:

– Только будьте осторожны, не обожгите горло.

– У меня давно всё внутри обожжено. – С горечью произнесла Муравская. – А тут ещё дата…

– Боюсь спрашивать… но, похоже, печальная?

– Даже слишком… – Муравская покачала головой, и глаза её затуманились.

– Слишком?

– В тот день и почти в этот час погибли мой муж и сын. – И Мари одним махом выпила спирт.

– Простите, что напомнил, – быстро сказал я и невольно поморщился: спирт оказался, в самом деле, не лучшего качества.

– Я и не забывала. – Муравская поставила пустую стопку на стол и кивнула Якововлеву: наливай, мол. Помолчала и закончила фразу: – Так прямо и стоит перед глазами – как тот комиссар зарубил беспомощного Игорька… и мужа…

– Такое и спиртом не зальёшь, – сказал я искренне.

– Вам, мужчинам, этого не понять. – Мари поднесла платочек к глазам.

– Наверное, не только мужчинам, – нарушила тишину Нина. – Когда уходят родители – это одно, а дети…

– Будь со мною такое – непременно нашёл бы способ отомстить. – В голосе Яковлева ощутимо прорезались хмельные нотки.

Наверняка эта стопка была сегодня не первой. И не второй.

– Я и отомстила, – успокаиваясь, кивнула Муравская.

– Вот как? – от удивления вырвалось у меня.

– Вы не знали, что ли? – подняла брови Мари. – Вся ж наша печать гремела…

– Я, наверное, не был в это время в Крыму. – Достаточно искренняя и вполне соответствующая моей легенде реплика прозвучала уместно, и была воспринята Мари как просьба рассказать подробнее.

– Когда наши пришли, так поймали этого монстра. Я свидетельствовала… Судили – и казнили! Весь выводок – и его, и восьмерых его детей! – с ожесточением бросила окончание фразы Муравская и выпила остаток спирта.

Мы тоже выпили, не чокаясь.

– На куски надо было гада порвать, – с полупьяной картинностью заявил Яковлев. – Таким на земле не место.

– Н-да, макабрическая[7] история. – Только и оставалось мне, что сказать.

Реплика Тамары Пожаровой пришлась как нельзя кстати, позволяя «переключиться» с частного на общее:

– Не зря же