эти идеи патологию своей глубочайшей изоляции, беззащитность своих вечно юношеских эго — и свой страх перед успокоенностью взрослой жизни? «Подпольный человек» Достоевского считает, что жить после сорока не стоит. Отсюда, и исторически, и психологически, становится понятным тот факт, что многие выдающиеся люди не хотели становиться родителями, если только в зрелые годы не утрачивали стремления быть лидерами.

* * *

Ясно, что сегодня идеологические потребности всех юношей, за исключением интеллектуалов, ориентированных на гуманистическую традицию, начинают все больше переориентироваться с идеологии на технологию: то, что действует, и является, по большому счету, благом. По всей видимости, худшие проявления этой тенденции нашли свое воплощение в фашизме. Однако в технологической суперидентичности обретает плоть и кровь не только фашизм, но и «американская мечта», и марксистская революция. Если конкуренция двух последних идеалов будет вовремя остановлена и не произойдет взаимного уничтожения, то это станет возможным потому, что новое человечество, видя, что обрело способность уничтожать и создавать по своей воле все, что захочет, сфокусирует свое сознание (как мужское, так и женское) на этической проблеме, связанной с деятельностью разных поколений людей — и сделает ее гораздо более важной, чем вопросы производства, власти и идеологии.

Что касается последней, то в прошлом различные идейные течения уже не раз подвергались влиянию этической коррективы; однако, необходимо, чтобы этика полностью трансформировала как идеологию, так и технологию. Величайшим событием, причем уже сейчас, должно стать следующее: человеку, на основе нравственности, без какой-либо моралистической самодеструкции, следует решиться не делать то-то и то-то, хотя вообще-то он может легко это сделать.

Морализаторство рано или поздно устаревает. Нравственность не устаревает никогда. Это, кажется, хорошо заметно в потребности идентичности и верности, возрождающейся в каждом новом поколении. При помощи новейших средств исследования можно показать, что моральность в моралистическом чувстве определена предрассудками и иррациональными внутренними механизмами, которые сильно засоряют нравственные легкие всех поколений. Моральность может приносить пользу только там, где над ней преобладает нравственность. Именно эту мудрость всегда пытались донести до людей многочисленные слова о нравственности в разных языках мира. И действительно, человек всегда крепко цепляется за эти слова, даже если не совсем хорошо понял их смысл и до неузнаваемости извратил их своими поступками.

Тем не менее, в древней мудрости есть много такого, что могло бы вполне стать сегодня знанием. Если в ближайшем будущем люди будут объединяться в то, что должно стать идентичностью всего человечества, они смогут легко обнаружить, что первым исходным общим языком может быть лишь язык науки и технологии. Это, в свою очередь, поможет им понять предрассудки своей традиционной морали и даже побудить побыстрее пройти исторический период, во время которого они должны будут вместо своей больной исторической идентичности использовать пустую суперидентичность неонационализма.

Но люди должны также отказаться и от большинства идеологий современного, «хорошо устроенного» мира, понять, что это всего лишь церемониальные маски, служащие для запугивания или привлечения внимания. Целью должно стать не создание новой идеологии, а универсальная этика, независимая от универсальной технологической цивилизации. На это способны лишь такие мужчины и женщины, которые не являются ни помешанными на идеологии юношами, ни зацикленными на морализаторстве стариками, и которые знают, что из поколения в поколение проверкой того, что ты делаешь, является та любовь, с которой ты это делаешь. Если у человечества вообще есть какой-либо шанс, то он, видимо, в том, чтобы люди стали более отзывчивыми, более способными к реальному делу и более благоговейно трепетными, чем все мифы, обращены ли они в прошлое или в будущее. Иначе говоря, шанс состоит в исторической реальности, которую, наконец, будет создавать исключительно нравственность.

Часть 2. Жизнь перед лицом смерти

(из лекции «Человеческая сила и цикл поколений»)[22]

У психоаналитика есть все основания проявлять сдержанность в разговоре о человеческой добродетели, ибо, если он будет говорить об этом легкомысленно, могут возникнуть подозрения в пренебрежении очевидной обязанностью ежедневных наблюдений, знакомящих его с «возделанной почвой, из которой гордо произрастают наши добродетели». Его можно упрекнуть в пренебрежении указанием Фрейда, согласно которому, ценности сознания могут получить надежную переоценку только в том случае, если твердо признана ценность бессознательных и иррациональных сил.

И все же само развитие психоаналитической мысли, ее сегодняшняя озабоченность «силой эго» предполагают пересмотр человеческой силы не в смысле благородства и честности, как это культивируется этикой, но в смысле «врожденной силы». Я уверен, что у психоаналитиков, выслушивающих жизнеописания в течение более полувека, сложился «неофициальный» образ сил, присущих индивидуальному жизненному циклу и последовательности поколений. Я подразумеваю при этом те приятные случаи, когда мы можем согласиться, что пациенту действительно стало лучше — не так, как предлагается в анкетах «заметно лучше» или «несколько лучше», а существенным образом.

Исчезновение симптомов упоминается здесь лишь мимоходом, а решающим критерием является увеличение силы и продолжительности концентрации пациента на делах, любовь ли это, работа, быт, дружба или общественная деятельность. И в самом деле, мы уходим от систематического рассмотрения человеческой силы. Например, мы признаем внутреннюю связь между самыми ранними и глубокими умственными расстройствами и полной потерей основного вида надежды, или между отношением импульсивных и компульсивных, принудительных симптомов и основным слабоволием. И все же мы не задаемся вопросом о том, каковы же генетические и динамические детерминанты состояния надежды или состояния контролируемой силы воли.

По существу, мы вымученно пытаемся выразить то, что мы ценим, используя двойное отрицание: человек, о котором мы бы сказали, что он здоров, относительно устойчив к регрессии, или несколько более свободен от регрессии, или менее подвержен противоречиям, чем можно ожидать. И все же мы знаем, что в здоровом состоянии или состоянии умственной и эмоциональной ясности вступает в действие процесс упорядочивания, который не укладывается в самый полный список отрицаний. Часть этого процесса мы называем «синтезом эго» и под этим обозначением мы постепенно накапливаем новые наблюдения.

Но мы знаем также, что иногда у некоторых людей он наделен в полной мере качеством, которое мы могли бы назвать как «оживленное» или «одухотворенное». Конечно, я не буду пытаться это классифицировать. Но я утверждаю, что, не признав его существования, мы не сможем сделать правильного описания ни наилучших моментов душевного равновесия человека, ни его глубочайшей трагедии.

В последующем я собираюсь исследовать источники, а затем эволюционные причины основных человеческих качеств, которые назову добродетелями. Выбор такого названия объясняется отчасти тем, что форма множественного числа «strengths» (силы) кажется мне некрасивой, но в основном из-за того, что слово «добродетель» (virtue) подходит лучше всего. В латинском языке добродетель