В.Г. Соколовский, глава Центрального статистического управления республики, подверг критике категории, которые его коллеги использовали для классификации казахов, – «кочевники», «полукочевники», «оседлые». Он утверждал, что кочевая жизнь за последние несколько десятилетий разительно изменилась и многие казахские методы хозяйствования уже не укладываются в одну из трех категорий. Хотя этнографы, определяя, кто является «оседлым», а кто – «кочевником», опирались на определенные параметры – например, на тип экономической деятельности (выращивание зерновых или животноводство), а также на дальность сезонных откочевок, – Соколовский считал, что все эти параметры редко могут отразить все тонкости степного образа жизни. «Кочевник», разводящий скот, мог летом перемещаться всего на 5–10 верст, если летнее пастбище находилось именно на таком расстоянии от его зимовки, а «оседлый» земледелец, выращивающий зерновые, порой проходил 25–30 верст до своего летнего пастбища267.

Подсчитывая число кочевников в республике для первой советской переписи, статистики столкнулись с другими методологическими проблемами. В Европейской России они часто прибегали к технике, в рамках которой переписчики вместо посещения каждого дома опирались на сведения, полученные от других людей, или на утверждения местного чиновника, что, допустим, в данном конкретном районе имеется сто домохозяйств. Однако специалисты по статистике, работавшие в Казахстане, утверждали, что эта методология, которую они насмешливо называли чем-то вроде «заочной переписи», слишком ненадежна, учитывая огромные различия в размерах кочевых домохозяйств и склонность глав кланов, опасаясь увеличения налогов, преуменьшать численность своих общин. Вместо этого статистики предложили выбрать несколько репрезентативных регионов республики и на их основе подсчитать ее население в целом268.

Эта информация должна была позволить создать первую всеобъемлющую карту населения республики. По мнению Соколовского, главы статистической комиссии Казахстана, лишь две существующие карты охватывали всю территорию и население республики – 40-верстная армейская топографическая карта, составленная в 1860-е годы, и схематическая 40-верстная же карта, составленная Госпланом. Ни одна из них не отражала огромного движения населения и колонизации региона в революционное время269. Кроме того, ни та ни другая карта ничего не сообщала о местонахождении кочевников республики. Эту проблему Соколовский продемонстрировал самым картинным образом, выступая перед группой руководящих партийных деятелей в Кзыл-Орде. Предъявив своим слушателям наиболее современную карту Кзыл-Ординского уезда, он отметил, что, если бы не присутствие на карте железной дороги и столичного города Кзыл-Орда, у зрителей было бы «полное впечатление абсолютно безлюдной пустыни»270.

На карте, которую Соколовский триумфально развернул перед своей аудиторией, отсутствовало почти 80% населения уезда. Казалось, что в этом уезде живет только оседлое население родом из Европейской России. В реальности же, заявил Соколовский, в Кзыл-Ординском уезде находится 15–20 тысяч казахских домохозяйств, по численности населения заметно превосходящих город Кзыл-Орду. Полное и абсолютное отсутствие казахского населения на картах республики усугубляется тем фактом, что у чиновников нет имен ни для аулов, ни для объединений аулов, в отличие от таких традиционно признанных поселений, как города и деревни. Чтобы решить эту проблему, Соколовский и другие статистики изложили подробные планы по исследованию и составлению новой, 10-верстной карты, которая впервые в истории должна была учесть и кочевое население республики.

Трудности картографирования кочевого населения, говорил Соколовский, происходят от попыток соединить разные толкования номадизма с западными этнографическими методами определения населенных пунктов271. В Кзыл-Ординском уезде насчитывается 158 «административных аулов», которые не являются ни поселками, ни тем, что этнографы могли бы назвать настоящими «населенными пунктами». «Административный аул» состоит из нескольких различных аулов, расположенных на расстоянии друг от друга; местонахождение и радиус конкретного «административного аула» зависят от сезонных перемещений кочевников. Названий не было, и советские чиновники просто всё нумеровали – к примеру, аул № 1, находящийся в административном ауле № 2 такого-то района. «Административный аул» мог состоять из восьми, десяти или даже пятидесяти аулов, а отдельный аул в среднем насчитывал от пяти до пятнадцати домохозяйств, каждое из которых располагало передвижной юртой или полустационарным зимним жилищем. Каждый аул (который партийные планировщики иногда называли хозаулом) понимался как населенный пункт, хотя иногда даже внутри одного аула расстояние между отдельными юртами составляло 5–10 километров.

На местах власти сталкивались с огромными трудностями в деле проведения кампании по советизации аула. Многие из ее элементов, например организация аульных Советов, были трудноосуществимы среди мобильного и разрозненного населения. Деревенские Советы были призваны служить ключевыми точками партийной деятельности на местном уровне. Они не только выполняли важнейшие административные функции на службе партии – к примеру, председатель деревенского Совета часто помогал осуществлять плановые заготовки хлеба или мяса, – но и позволяли канализировать энтузиазм трудящихся, а также просвещать их по поводу партии. В Степи все было иначе. Члены партии могли пасти свой скот на расстоянии многих километров от Совета, отделенные от него ревущими просторами снега и ветра. Даже внутри одного аула домохозяйства могли отстоять друг от друга на километры, а сами аулы находились еще дальше от центра административного аула, где собирался Совет. Таким образом, не то что собрать аульный Совет, а даже просто распространить информацию о партии было нелегкой задачей272.

Активисты вскоре обнаружили, что географическое расстояние, разделяющее общины в рамках одного административного аула, – это не единственная преграда на пути формирования аульных Советов. Коммуникация была нелегким делом, шла ли речь о далеко разбросанных друг от друга членах аульного Совета или о чиновниках регионального и центрального уровня. Активисты, действовавшие на республиканском уровне, прилагали все усилия, чтобы наладить коммуникацию между партией и аульными Советами, но представления центра о технической оснащенности аулов часто граничили с абсурдом. Анкеты, отправляемые в аульные Советы, могли вернуться с самым неожиданным ответом. Так, на вопрос «Сколько радиоаппаратов имеется в аулах?» мог последовать ответ «Что касается радиоаппарата, то таких людей у нас нет»273.

Активисты красной юрты столкнулись с массой препятствий в своей деятельности. Мало кто из них говорил по-казахски, и лишь немногие в аулах говорили по-русски. Одна московская активистка написала о своем разочаровании в программе красной юрты, указав на препятствие – огромные расстояния Казахстана: «В зимнюю стужу, при наших ветрах, по голой степи брести на собрание пешком за 20–30 верст совершенно невозможно. Впрочем, и за 5 верст не всякий отваживался прийти. Кончалась зима, наступала весна, мы вновь объявляли день делегатского собрания, и опять никто не приходил»274. Она заключала, что партия не имеет особой силы среди казахов275. Методы активистов, работающие в РСФСР, оказались по большому счету бесполезны в Степи, отмечала она,