на своего коня и поеду-ка в чисто поле.

Не пошёл Сухматий в княжью гридню, а сел на своего коня и выехал в чисто поле. Как приехал он в поле, то отдёрнул листки от кровавой раны. Говорит он:

– Ты, моя рана кровавая, становись Сухман-рекой. Пусть река по полю покатится, пусть по долине разольётся, заиграет в тихих заводях на радость белым лебедям.

Выбежала из Сухматия горячая кровь, потекла по полю, по долиночке. Превратилась горячая кровь в Сухман-реку. Она, Сухман-река, бежит, разливается, играет в тихих заводях на радость белым лебедям.

Говорит Сухматий верному коню:

– Уж ты, конь мой добрый, не стой и не плачь у богатырского тела, ты куда хочешь иди, куда хочешь беги. Ступай в зелёные луга, питайся там шелковой травой, пей там свежую ключевую воду, что течёт из матушки Сухман-реки. Меня же, хозяина, не поминай лихом.

Михайло Данилович

как сгинул Сухматий, как остался он в чистом поле, так нахмурился старый Михайло Данилович – у князя на пиру невесел сидит: не ест, не пьёт, призадумался. Его князь Владимир спрашивает:

– Отчего приуныл, Михайлушко? Недоволен моим столом? Место тебе не по чину, не по разуму? А может, чарой тебя обнесли не в очередь? Или жаль тебе удалого Сухматия?

Отвечает верный дружинник:

– Сила ведь во мне, как и в Сухматии-богатыре, была великая. Убил я для тебя пятьдесят царей, мелкой же силы погубил – так ей счёта нет. Теперь от роду стало мне девяносто годов: отпусти меня, князь, на великий покой в монастыри пречестные, в кельи низкие – быть мне чёрным монахом, свои грехи отмаливать, спасать грешную душу.

Отпустил его князь Владимир в монастыри пречестные на великий покой. Говорил он дружиннику:

– Загляни-ка прежде, Михайло Данилович, в мои подвалы, бери с собой сколько хочешь серебра-золота.

Отвечал Михайло Данилович:

– Христу моё серебро-золото не надобно.

Не взял с собой Михайло Данилович ни княжьей казны, ни коня, ни шлема, ни доспехов, ни сабли, ни палицы, а взял дорожную палочку да заплечный мешок. Надел не шубу соболью, а домотканый армяк, на ушко взял не кунью шапочку, а простой колпак, не сафьяновые сапоги на ножки натянул, а обулся в крестьянские лапотки.

Вот он на киевские церкви в последний раз крестится, в дальний путь отправляется. А как подошёл к городку Гурьевицу – стоят возле того городка десять тысяч разбойников. Они над стариком насмехаются:

– Что за мужик, чесночный дух, нам навстречу ползёт?

Просит Михайло Данилович лихих татей:

– Полно вам старинушке дорогу загораживать: пропустите-ка меня, разбойнички, помолюсь за вас в пречестных монастырях, в низких кельях, авось отмолю и свои грехи.

Те ему отвечают:

– Мы не верим ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай, а только в крепкую дубину. Донага тебя разденем, мужичину лапотного, забьём тебя кистенями до смерти: пусть тобой псы бездомные потом забавляются, мясцо твоё доедают.

Видит Михайло Данилович – не пропустят его к пречестным монастырям, к низким кельям. Взял он тогда свою дорожную палочку и принялся той палочкой помахивать. Как махнёт – сто человек валится, а ещё махнёт – так и вся тысяча. Перебил всех разбойников – и на семена не оставил, а сам дальше отправился к пречестным монастырям, к низким кельям, где ему бывать чёрным монахом. Он идёт и на разбойников сердится: «Я пятьдесят царей убил, мелкой силушки – невидимо, а теперь ещё десять тысяч душ отмаливать!»

Как подошёл он к городку Ореховцу – стоят там двадцать тысяч разбойников:

– Что за мужик, чесночный дух, нам навстречу ползёт?

Отвечает Михайло разбойникам:

– Полно вам старинушке дорогу загораживать: пропустите-ка меня, разбойнички, помолюсь за вас в пречестных монастырях, в низких кельях, авось отмолю и свои грехи.

Те над стариком ещё пуще смеются:

– Мы не верим ни в сон, ни в чох, ни в птичий грай, а только в крепкую дубину. Донага разденем тебя, мужика сермяжного. Бросим на съедение галкам да воронам.

Видит Михайло Данилович – не пропустят его к пречестным монастырям, к низким кельям. Взял он тогда свою дорожную палочку и принялся той палочкой помахивать. Как махнёт – сто человек валится, а ещё махнет – так и вся тысяча. Побил всех разбойников – и на семена не оставил, а сам дальше отправился к пречестным монастырям, к низким кельям, где ему бывать чёрным монахом. Он идёт и на разбойников сердится: «Я пятьдесят царей убил, мелкой силушки – видимо-невидимо, а теперь ещё тридцать тысяч душ отмаливать!»

Как подошёл он к Пучай-реке – летит Змей о двенадцати головах, троюродный брат девятиголового Змея. Увидел Змей странничка, усмехается:

– Мне ты, старичок седенький, на один зубок, а на другой зубок – твоя дорожная палочка! Проглочу и вкуса не почувствую!

Здесь Михайло Данилович отвечать ничего не стал: взял он свою палочку и принялся ею помахивать. На двенадцатый мах осталась у Змея всего одна голова. Взмолился поганый:

– Пожалей меня, Змеюшку! И с одной-то головой мне можно жить.

Вот только Михайло Данилович его жалеть не стал: погубил Змея Горынчата и дальше отправился к пречестным монастырям, к низким кельям, где ему бывать чёрным монахом. Идёт старый Михайло Данилович, радуется: «Не буду я нечистую силу отмаливать! Ничего более к тем душам не прибавилось!»

Женитьба Добрыни Никитинца и неудавшаяся женитьба Алёши Поповича

в Рязани-городе свои дела делаются: сидит Добрыня со своей родной маменькой в тереме у косящатого окошечка, смотрит в чисто поле, а там красные девицы с молодцами в игры играют, песни поют, забавляются.

Говорит сыну Офимья Тимофеевна:

– Пора тебе, Добрынюшка, невесту найти.

Отвечает Никитинец:

– Я бы женился, маменька, да у нас все девушки замуж повыданы – за хорошей невестой надо ездить по дальним городам, по сёлам-деревням.

Говорит ему Офимья Тимофеевна:

– Так ты, сынок мой Добрынюшка, поездил бы по городам, по сёлам-деревням. Что толку здесь со мною сидеть, в окошко глядеть, на девиц вздыхать?

Отвечает Добрыня:

– Правда твоя! Под лежачий камень вода не течёт. Я, пожалуй, поеду, разгуляюсь, съезжу за Пучай-реку.

Поднялся Добрыня на резвые ноги, оседлал своего Каурушку. Проводила его маменька, а на прощание слово ему сказала:

– Возьми-ка с собою отцовскую саблю, возьми его шелковую плёточку. Твой покойный батюшка без сабли и без плёточки не езживал.