— Везите скорее, а я задержу самолёт.

— Помочь вам? — неуверенно спросил Рогожин, глядя то на неё, то на меня.

— Было бы неплохо, — согласилась она, — а то в чуме одни женщины и те плачут.

— Хорошо, — кивнул я, снимая с Рогожина рюкзак и принимая от него ружье.

Нина Петровна развернула оленей и, посадив позади себя Рогожина, погнала упряжку. Минут через сорок они возвратились на двух нартах с больным и его женой. Самолёт уже стоял на старте и, как только ненца внесли, поднялся в воздух. Рогожин стоял, не спуская глаз с удалявшегося ЛИ-2. Уже затих звук моторов, а он всё стоял и смотрел.

— Ты что же, с первого взгляда влюбился? — пошутил я.

— Ничего не знаю, не спрашивай...

Мне стало как-то жаль его. Спрашивать я больше не стал, а предложил пойти к Вассе Андреевне и попросить её приготовить глухарей и куропаток на ужин.

Васса Андреевна, глядя на птицу, недовольно повела плечами.

— Что, не нравятся? — спросил я.

— Больно они тощие, а вот этот, — потрогала она ногой лежавшего вместе с другими птицами глухаря, — совсем сухой, вроде моего Данилы, одни кости да жилы.

— Ну, ладно, мы сами зажарим или Марину попросим, — вышел из себя Рогожин и стал складывать дичь в рюкзак.

— Это что же вы надумали? — ухватила она его за рукав.

— Раз не хотите, пойдём в палатки.

— Это я сначала не хотела, а сейчас вспомнила, что докторша может вечером вернуться из Салехарда.

— Какая? — спросил Рогожин, выпуская из рук рюкзак.

— Да та, что сегодня улетела. Она Даниле сказала у самолёта: «Как сдам больного в больницу — сразу вернусь». У неё тут и олени остались, — пояснила Васса Андреевна.

— Давайте отереблю дичь, — засуетился Рогожин.

Весь день Александр Петрович следил за радиограммами, узнавая, какие самолёты и когда будут из Салехарда.

— Вот если с Кошевым не прилетит, — сказала Марина, — значит, ждите завтра, Александр Петрович. Кошевой заночует у нас, обратно не успеет.

Рогожин пошёл на площадку встречать самолёт, а мы с Мариной — к Вассе Андреевне.

Данила Васильевич сидел на табуретке босой.

— С праздником, Данила Васильевич? — спросил я хозяина.

— Праздник и есть, а она шумит, — показал Данила Васильевич на жену.

— На тебя не шуметь надо, а кочергой тебя огреть. Говорила: подожди до вечера, со всеми и выпил бы... Пойди дров наколи посуше, видишь — не горят, — крикнула она мужу.

— Я чо, босой пойду, валенки-то мои спрятала. — И как бы в подтверждение он почесал голой пяткой другую ногу.

— Обувайся да штаны подтяни, люди ведь пришли, — кинула она ему валенки и добавила: — Смотри, не забреди ещё...

Данила Васильевич всунул босые ноги в валенки, потёр единственный глаз и, пошатываясь, пошёл на улицу.

— Рогожин плохо отеребил глухаря. Где он есть? Я бы его заставила дотеребить все пушинки, — успокоившись, показала нам глухаря Васса Андреевна.

— Нину Петровну встречает, — выдала Рогожина Марина.

— Она бабёнка ничего. Только ей, как мне, не везёт — попался муж пропойца. Правда, она с ним быстро покончила, а я мучаюсь, — вздохнула она.

Чтобы уйти от этого разговора, я вышел вслед за Данилой, помочь ему с дровами.

Когда ужин был почти готов, послышался шум моторов, и я поспешил на площадку. В дверце самолёта показалась Нина Петровна, Рогожин решительно шагнул вперёд и подал ей руку. Они пошли к фактории, не замечая меня. Я не спеша пошёл вслед за ними.

Нине Петровне было лет тридцать, она была хороша собой и стройна, только ходила немного вразвалку, видимо, от частой и длительной езды на оленях. Эта хрупкая на вид женщина одна ездила по тундре от чума к чуму, ночевала в ветхих жилищах ненцев, а иногда и в снегу, когда застигнет пурга.

Она окончила в 1940 году медицинский институт в Томске, и сразу же её направили на Крайний Север. Она протестовала, говорила, что сюда надо хорошего врача, ведь здесь всё нужно решать самой, нужно иметь практический опыт. Но её, конечно, не стали слушать, выдали документы на проезд в Ямало-Ненецкий национальный округ и сказали: «Не поедете — лишим диплома».

И вот она поехала вниз по Оби. Почти месяц смотрела с палубы парохода на угрюмые берега. Кое-где на берегу попадались деревеньки, а потом снова тянулись леса, болота; на пристанях реяли миллиарды комаров. В эти долгие дни она чувствовала, что всё осталось позади, и вычеркнула себя из жизни на те два года, которые должна была пробыть на Севере... «Пройдут эти два года, — думала она, — вернусь в Томск, получу хорошего руководителя...»

В Салехарде её документы просмотрел заведующий окрздравотделом. Написал резолюцию: «В Красноселькупский район», и она снова поехала. Сначала на пароходе по Обской, потом по Тазовской губе, а дальше на барже, которую тянул вверх по реке Таз буксир. Осенью она оказалась уже в Красноселькупе. Там Нину Петровну встретили радушно, в первый же день она попала к начальству. Заведующий районным отделом пожал ей руку и сказал:

— Вот хорошо, молодёжь будет двигать вперёд культуру в тундре, лечить людей и просвещать коренное население.

Она ему сказала:

— Чтобы что-то двигать и лечить, нужен опыт, а у меня его нет.

— Ничего, ничего, — успокоил он. — Поработаете самостоятельно, быстрее опыт приобретёте.

Нина Петровна стала объяснять, что она ещё плохой врач и толку от неё будет мало, но он закричал:

— Что, трудностей испугались? Зачем тогда учились? Зачем государственные деньги на вас тратили, товарищ Орлова?

Она замолчала. Он подвёл её к карте и, ткнув пальцем в то место, где было написано «Фактория Ратта», сказал: