После обеда пошли расчищать площадку. К привезённым большим листам фанеры привязали верёвки — теперь есть на чём транспортировать снег! Расчистку начали от ЛИ-2, разрезая снег на равные пласты до квадратного метра. Эти плотные пласты клали на фанеру и везли за пределы площадки. Работа подвигалась быстро, к вечеру прошли полосу шестьдесят метров длиной и шириной двадцать.

А утром подул южный ветер, и Борисов решил лететь. Он объяснил, что нужно воспользоваться встречным ветром, который помогает взлёту, и что даже шестидесяти метров ему достаточно, чтобы, набрав скорость, выскочить на утоптанное оленями поле, самолёт там не провалится.

Мы удерживать его не стали.

Взревели моторы, самолёт побежал и, оторвавшись, стал набирать высоту. Сделав над Уренгоем круг, помахав нам крыльями, ЛИ-2 улетел в Салехард. Нам же предстояло ещё убрать и вывезти более десяти тысяч кубометров плотного снега — по тысяче кубометров на человека.

После короткого совета мы решили: Пяка послать в тундру за ненцами, мне с Волоховичем лететь в районный центр Тарко-Сале, а Рогожину возглавить расчистку площадки. За уборку снега решили платить рубль с квадратного метра. Рогожин растолковывал Пяку стоимость уборки снега. Пяк понимал плохо. Рогожин повторял:

— Вот смотри, так шаг и так шаг, это метр, один рубль будет.

— А если вот так? — И ненец положил хорей в длину и хорей в ширину.

Рогожин измерил рулеткой и ответил:

— Это пятнадцать рублей.

— Теперь моя понял. Так хорей и так хорей — пятнадцать рублей. Наши, однако, поедут. — И, сев на нарты, Пяк погнал оленей вверх по Пуру.

Борисов привёз приказ по авиации МВД: «Всем самолётам без радиостанций летать на Севере только в паре». Как ни жаль было бензина, но мне пришлось лететь одному на двух самолётах. Однако я надеялся, что из Тарко-Сале я привезу людей.

Тарко-Сале расположен на слиянии двух рек — Пяку-Пур и Айвоседа-Пур (ниже течёт река Пур). Мы летели на высоте не более километра. Погода была ясная, и можно было видеть всю местность. По берегам рос густой и довольно высокий лес, преимущественно лиственница и берёза. Местами попадались тёмные пятна кедрача. Сразу от поймы начиналась безлесная тундра. В Пур впадали большие и малые речки. Хотя самих речек под снегом не было видно, но по лесу можно было угадать их направление и даже знать, что это — река или небольшой ручеёк: реки тянулись далеко и широкая полоса окаймляющего их леса терялась за снежным горизонтом тундры, а маленькие речки и ручьи имели меньше растительности, и там, где заканчивался росший по ним лес, видны были их истоки. Получалось сложное разветвление, словно огромный прут с длинными толстыми и короткими тонкими ветвями. Глядя на карту-миллионку, я легко определял местность. Вот за левым крылом самолёта осталась река Хадыр, а далеко справа был уже виден Ямсовей, — и всё это я узнавал только по лесу. Потом пролетели над мелкими протоками, и снова был виден лес, далеко уходивший в тундру, рассекая снежную пустыню. Чем выше по Пуру, тем лес становился гуще и выше; подлетая к Тарко-Сале, я увидел южнее посёлка огромный лесной массив.

Волохович посадил самолёт на реку, следом за ним сел и Юркин. Жители посёлка нас встретили так же радушно, как и в Самбурге и в Уренгое. Посёлок был небольшой — всего три-четыре короткие улицы да ещё отдельные дома, разбросанные в беспорядке. В домах побольше размещались районные учреждения. Я шёл и читал вывески: баня, почта, заготпушнина, магазины, чайная... Встретившиеся нам прохожие были русские. Ненцев не было видно.

В райкоме меня принял первый секретарь Василий Иванович Розанов. Я подробно стал рассказывать ему о задачах экспедиции и о строительстве железной дороги, но он вскоре меня прервал и попросил об этом рассказать широкому кругу работников района. Потом он кому-то позвонил и просил собрать всех через час.

Встав из-за стола, он прошёлся по большому кабинету с ковровой дорожкой, подошёл к карте района, в который уместилось бы много областей, окружающих Москву, и хотел начать какой-то разговор, но потом, видимо, изменив своё решение, повернулся ко мне.

— Идёмте ко мне обедать, вы ведь с дороги.

Я поблагодарил и согласился.

Дома он познакомил меня с миловидной белокурой женой, учительницей, которая только что пришла из школы. По обстановке их маленькой квартиры нетрудно было догадаться, что живут они здесь вдвоём и недолго.

— Давно из Салехарда? — спросила она меня.

— Больше десяти дней.

— Смотрите, как быстро! А мы ехали летом по губе, потом по Пуру больше месяца. В губе нас так качало да ещё чуть на мель не выбросило — до сих пор забыть не могу! А потом этот пароходик с баржей на Пуре... Кажется, целая вечность прошла. Я миллионы комаров накормила, пока дотащились до Тарко-Сале. То на мели сидели, то сутками дрова грузили, то машина поломалась. Говорят, пароход этот здесь с самой революции, и всё один.

— Верно, — поддержал жену Василий Иванович. — В прошлом году он один рейс от губы вверх сделал, а когда пошёл вниз, поломался окончательно, и вот весь район остался на голодном пайке. Так что наша жизнь здесь целиком зависит от этого пароходика.

— Ну, теперь у вас железная дорога пройдёт, — не без гордости сказал я, — легче будет.

— Нам бы не железную дорогу, а два-три хороших парохода да площадки для самолётов, — помечтал Василий Иванович. — Вы ведь правильно решили, что без авиации вам здесь ничего не сделать. А то я, секретарь райкома, ничего по существу о том, что происходит в районе, не знаю. В один конец триста километров, в другой — пятьсот, в третий — и того больше. Хочется везде побывать, а вот попробуй! Верить на слово? Да ведь сколько обмана, очковтирательства и жулья по факториям развелось, словно купцы сидят там, а не заведующие. Много, много таких, что едут сюда на Север карманы набить и смыться, — зло закончил он.

Я вспомнил Ниязова.

— Летимте в Уренгой, — предложил я, — а там вас лётчики повозят по оленьим стадам, с пастухами поговорите,