Шрифт:
Закладка:
* * *
Цирцея, моя Цирцея. Моя волшебница. Первое, что я увидела, были её глаза. Она была так же испугана, как и я, это читалось в тех двух безграничных вселенных, которые смотрели на меня, не моргая. Я подумала, что она попытается напасть, и поэтому выхватила свой нож. Я не хотела ни напугать, ни ранить её, у меня просто не было для этого сил. Я устала скрываться, уже несколько дней брела, удаляясь от города и взрослых-убийц, мне было холодно, хотелось пить, есть и всего лишь поспать в этом заброшенном здании, в разрушенном соборе с разбитыми витражами и сломанными ветвями сухих деревьев, которые давно перестали расти.
Не сводя глаз с Цирцеи, направив нож прямо ей в голову, я медленно, стараясь не споткнуться об обломки на полу, приблизилась к исповедальне – миниатюрной копии того, чем был этот собор. Никогда прежде я не заходила в подобное здание, но знала разницу между часовней, церковью и собором. Моя мать показывала мне книги по готической архитектуре. Ей нравились грани, декоративные башенки, шпили, лепнина. В книгах были изображения зданий, которых уже нет. Собор Парижской Богоматери сгорел, Шартрский собор был разграблен и разрушен во время многочисленных войн, Вестминстерское аббатство и Йоркский собор находятся под водой, как и всё, что когда-то было Соединённым Королевством. Моя мама прикасалась к картинкам в книгах, снова и снова задавая вопрос: как может исчезнуть нечто настолько прекрасное?
Я открыла дверь исповедальни и села на скамью с грязной, но удобной подушкой. Отсюда можно было подглядывать за Цирцеей, следить за ней сквозь щели в резной деревянной двери, которую я аккуратно прикрыла. Цирцея тоже не пыталась напасть на меня, просто долго и недоверчиво глядела, пока в какой-то момент каждая из нас не заснула на своём наблюдательном посту.
На следующий день, едва проснувшись, я медленно открыла дверь и увидела, что Цирцея не сводит с меня глаз. Я спросила себя: почему она не сбежала, что удерживает её в этом месте? Уж не моё ли вторжение в её дом? Должна ли я почувствовать себя злоумышленницей? Всё мое тело болело от усталости, холода и голода. Я скучала по детям-тарантулам, моей маленькой семье пираний, я привыкла выживать вместе с ними, мне нужен был их тихий смех, нужны были стратегии Улисеса – прирождённого вожака, которым мы восхищались и которого любили. Он был ненамного крупнее остальных, но знал основы выживания. Его мать и отец, участвовавшие в войнах за воду, хорошо обучили его. Когда я спросила Улисеса, что он знает о тех войнах, он ответил, что немногое и что его мать не хотела об этом говорить, потому что там погибли люди, которых она любила. Отец тоже ничего ему не рассказывал. Когда Улисес поинтересовался у матери, убивала ли она кого-нибудь, какого-то врага, то она долго молча смотрела на него и Улисес заметил, как напряглись её глаза в попытке сдержать слёзы. «Там не было врагов, Улисес, а только люди, пытавшиеся выжить, люди, умиравшие от жажды и голода». Никто из нас не осмелился спросить Улисеса, что случилось с его матерью и отцом, где они сейчас, так как, закончив говорить, он опустил голову, вздохнул и пошёл спать.
Я встала очень осторожно, избегая резких движений. Сделала несколько шагов и наткнулась на огромный, расколотый посередине крест из истлевшего дерева. Над этим местом находилось высокое неразбитое витражное окно, сквозь которое просачивался солнечный свет. В витраже преобладали синие и зелёные оттенки, но я не могла оценить их красоту. Дерево, разбившее при падении несколько витражей, выглядело как очень старый скелет. В тот момент я так не подумала, а просто почувствовала это интуитивно и не смогла бы выразить словами, однако я увидела одиночество во всём его измерении, а также отметила отсутствие растительности, покрывающей то, что было создано руками человека, на стенах и на полу. Здесь природа не проявляла своей неудержимости, свободы, агрессивности, а довольствовалась лишь присутствием этого засохшего дерева.
Здесь мне не найти чего-либо съестного.
Вдруг я услышала воркование голубя, и мне стало страшно, потому что я давно не слышала этих птиц. На тех немногих, каких мы встречали в городе, мы охотились с помощью рогаток. Самым метким был Улисес, да и я стреляла хорошо, почти так же, как он. Сейчас моя рогатка была в рюкзаке, я оставила его с детьми-тарантулами. Когда я обнаружила их мёртвыми, когда прощалась с моими друзьями и даже не смогла заплакать, я оставила рюкзак, чтобы выиграть время, чтобы взрослые порылись в нём и забрали добычу, а я бы осталась в живых. Мне пришлось сбежать налегке, я не могла иметь что-нибудь при себе и схватила только нож, который всегда носила на поясе. И никогда с ним не расставалась. Улисес научил меня этому, как и многому другому, например пользоваться рогаткой для охоты или чтобы ранить кого-то. Это он нашёл меня, грязную, истощённую, выбившуюся из сил, и принял в маленькую семью детей-пираний, умеющих взламывать двери и окна, находить пищу в самых необычных местах, лечить друг друга, заботиться друг о друге. Вот почему взрослые возненавидели нас: мы не зависели от них и с каждым днём становились сильнее. Мы были их конкурентами, поэтому они и убили мою маленькую семью таких прекрасных детей.
Этот пожелтевший лист бумаги, который выдержал испытание временем, теперь частично окроплён моими слезами. Я старалась сдерживать их, чтобы чернила цвета охры, которыми пишу, не растекались. Но не смогла. Писать о детях мне мучительно, вот почему я их и не вспоминала, они не появлялись в моей голове до того, как я добралась до Обители Священного Братства.
Я намеревалась вырезать кусок дерева из упавшего креста, чтобы смастерить рогатку на случай, если вдруг рядом окажется много птиц или крыс, но в этот момент услышала слабый предсмертный вскрик и увидела Цирцею с окровавленным голубем во рту. Мне захотелось отнять его, но это было опасно.
Я вернулась в деревянную исповедальню, похожую на миниатюрный бесполезный домик. И оставила дверь открытой, чтобы следить за Цирцеей из ненадёжного укрытия. Я видела, как она жуёт, разрывает на части крошечное,
