нам увидеть сверчков, которых мы благодарно и смиренно поглощаем. Мы их не видим, но слышим издаваемый ими звук – незаглушаемый стрекот, пронзительный, резкий, пронизывающий нас насквозь.

Я посмотрела на стакан с водой на столе. Свет свечи был слабым, но мне показалось, что я вижу в воде необычное движение, словно что-то живущее внутри.

(Неужели эта вода из ручья безумия?

Не сошла ли я с ума?

Помешалась?

Стала слабоумной?)

Перед тем как лечь в постель и заснуть на несколько минут, я вспомнила о кварце в кармане моей туники. Вытащила его и увидела, что это чёрный непрозрачный камень. И с трудом сдержала возглас ярости.

Жестокая, коварная Лурдес подменила его, когда оставила Младшую Святую в Башне Безмолвия. До сих пор не пойму, как я сглупила, как проявила такую наивность. Ведь Лурдес не могла допустить, чтобы подобное сокровище застряло в руках трупа.

Мне захотелось убить её, я хочу её убить. Мне хочется связать её, избить, уничтожить, я хочу лизнуть её, раздеть, пытать, я хочу убить её, убить, убить.

Хочу…

* * *

Мама говорила, что у неё никогда не выдавался хороший год. И что последними, кто познал хоть какое-то благополучие, были её прабабушка и прадедушка. А ей выпало жить в условиях экологических катастроф, которые усугублялись день ото дня. «Но мы с тобой, – говорила она, – по крайней мере пока можем прокормить себя, спокойно жить в своём доме, где под крышей гнездятся ласточки». Мама верила, что ласточки прилетают только в счастливые дома. «Откуда они это знают, мама? Как отличают счастливый дом от несчастливого?» – «Дело в том, что счастливые люди излучают сияние, которое распространяется и пронизывает всё вокруг». – «Что означает “пронизывать”?» – «Свет сливается с тем, к чему он прикасается. И ласточки видят его».

Но должно быть, я идеализирую свои воспоминания.

Вероятно, это выдумки, в которые мне хочется верить. Моя мать позволила себе умереть на кухонном полу – от голода, печали, истощения. И я не виню её за то, что она бросила меня.

А в Обители Священного Братства ласточек нет. И мы не различаем времена года, за неделю можем прожить все четыре сезона сразу, один пронизывает другой, они саморазрушаются, зимний холод замораживает весенний день, жара растапливает осенний покой, и все они обрамлены пронзительной тишиной, распространяющейся всё быстрее и быстрее. Тишиной птиц, которые уже почти не поют.

Кто-то из Священного Братства пытался называть запретный календарный год, но Сестра-Настоятельница позаботилась пресечь этот слух поркой кнутом. В результате мы не ведаем, в каком году живём. Впрочем, я надеюсь, что если кто-то читает сейчас мои страницы, то происходит это в мире, где время измеряется искусственно, хотя известно, чтó представляет собой данная конструкция, даже если мы интуитивно понимаем: за такой структурой чисел нет ничего, кроме настоящего. Быть может, в будущем где-то снова наступит ПЕРВЫЙ ГОД или это будет ГОД КРАСНОГО ДРАКОНА и цифры перестанут использоваться, их заменят красивыми определениями, такими, например, как ГОД СВЕТЛЯЧКОВ и ГОД НЕВИДИМОГО ВОЛКА. А в каком году по восточному календарю мы сейчас живём? А как он называется на иврите? И почему мне так важно, исчезнут ли время и пространство, если мир уже рухнул? Возникнут ли снова границы и страны? Сегодня, здесь и сейчас, дни не имеют значения. И даже месяцы. Они исчезают, как песок между пальцами, не оставляя следов. За исключением времени, находящегося в моей ночной книге, в этом тайном календаре. День этот мог бы называться ДНЁМ ОЛЕНЯ.

После того, как я принесла ей воды и немного еды в Башню Безмолвия, где она спряталась, как я и потребовала, и после того, как служанка нашла её в саду в обморочном состоянии (это я посоветовала притвориться потерявшей сознание и не помнящей, как она здесь очутилась), вслед за тем, как служанка побежала оповестить всех и зазвонил колокол, после того, как другая служанка с безопасного расстояния окатила её водой, после того, как она притворилась очнувшейся и ничего не соображающей, после того, как мы велели ей держаться подальше от нас и отправили её в Монастырь Очищения, после тамошнего карантина, после того, как встревоженная служанка со слезами на глазах (из-за боязни чем-нибудь заразиться) напоила и накормила её (под присмотром Сестры-Настоятельницы, вооружённой кнутом), после того, как подтвердилось, что у неё нет никаких признаков заразы, после того, как Сестра-Настоятельница изрекла «Добро пожаловать», сегодня мы официально примем её в Священное Братство.

Сегодня, в ДЕНЬ ОЛЕНЯ, в её день, ей будет выделена келья и присвоено имя. Сегодня её облачат в чистую тунику, содрав испачканное платье и сняв ботинки-берцы. Сегодня, пока не стемнело, я пишу, уединившись в своей келье без окон, при слабом свете, который проникает через щель, обретённую с таким упорством и старанием, через щель, позволяющую мне легче дышать. Пишу я в ожидании колокольного звона, возвещающего начало церемонии.

Да, давно у нас не появлялось странниц – столь очевидных кандидаток в избранные или Просвётленные, поэтому сегодня Обитель Священного Братства похожа на растревоженный осиный рой. Стрекот сверчков смешивается с подземным бормотанием беспокойных, настороженных голосов.

* * *

Олениху теперь зовут Лусией.

* * *

И молвил Он нам: дабы стать Просветлёнными, вам надо прекратить быть злобными цветками, скорпионами, изобилующими ядом и скверной, острохвостыми тварями, распространяющими апатию и пороки, источающими зловоние на весь мир. Мы все уставились на Марию де лас Соледадес, которая опустила плечи и склонила голову. Она не произнесла ни слова, потеряв дар речи. Одна из ран, оставленных власяницей, воспалилась. Мария де лас Соледадес прикрывала рот рукой, но мы каждый день замечали, как деформируются её губы, как они распухают, как из них сочится белёсая жидкость. Это знак позора.

Сестра-Настоятельница застучала своими чёрными тяжёлыми ботинками по светлому деревянному полу. Стук едва слышный, но я его улавливала. Это стук, похожий на уколы. С её бедра свисал кожаный кнут, особый хлыст. Было облачно, и витражи утратили свою прозрачность. Белый олень выглядел тёмным, размытым. А Он пригрозил нам непрекращающимся огненным ливнем и горящими песками. Как всегда, Он был невидим, и, хотя Его голос накатывал чёрной волной, способной превратить в камень твою кровь, нечистую кровь, я слышала его вдали, как эхо, затерянное в пещере, потому что я не могла перестать чувствовать присутствие Лусии. Она рядом со мной, она доверяет мне. Нас объединяет тайна, нас объединяет преданность.

Я дотронулась пальцем до грубой ткани её туники и почувствовала бездну аромата Лусии, ощутила