Шрифт:
Закладка:
В моём представлении миндаль – некое сокровище, которого Мария де лас Соледадес не заслуживает.
Нам подали кофе. Я почувствовала резкий аромат, запах опасности, но одновременно – дикую радость (вроде той, что, как мне кажется, должна ощущаться в джунглях), и, прежде чем пригубить напиток, мне пришлось закрыть глаза. Я увидела мою маму на кухне, она пританцовывает босиком, а я наблюдаю за ней с высоты моих десяти лет. Помню её платье в горошек, потёртое, но чистое, её длинные блестящие волосы, её смех, как звенящие в унисон кристаллики, её руки, тронутые лучами солнца, проникающими через окно. Она танцевала, потому что наконец-то мы сможем поесть, и напевала, потому что добыла кофе и хлеба. В то время у меня ещё была мать, учившая меня читать и писать; бережно относившаяся к книгам и объяснявшая мне: это настоящие чудеса в бумаге, она считала книги нашими друзьями. Моя мать радовалась каждому дню жизни, отмечая их разными мелкими делами; её яркое присутствие позволяло видеть красоту в мире, который деградировал с каждой минутой. Мир с дефицитом пресной воды, без школы, без электрического света. Мир, на который обрушились наводнения, осадки восьмимесячных дождей, выпадающие менее чем за час. Целые дни мы провели на крыше нашего дома в ожидании, когда утихнет стихия, мы плакали при виде наших друзей, проплывающих мимо в грязной воде: Лиспектор, Моррисон, Окампо, Саер, Вульф, Дюра́, О’Коннор – на напитавшихся влагой бесполезных картонках. Но слова застревали во мне, те самые слова, которые мама настойчиво призывала меня любить, хотя я их не понимала; происходили сдвиги грунта; приближались торнадо; скорость ветра превышала сто километров в час; падали деревья; животные необъяснимо бродили кругами целые недели и месяцы, пока не сходили с ума от истощения и не умирали; город разрушился; град камней размером с фрукты падал с неба с грохотом бомб, ледяные снаряды пробивали хрупкую завесу цивилизации, посевы гибли; установилась невыносимая жара, и рыбы заживо варились в кипящем море, а в пересохших реках погибали от жажды. Засухи, войны за пресную воду, нехватка продовольствия, голод, жажда, разруха и смерть моей матери на той же самой кухне, где она пританцовывала несколько лет назад. Кухня с заколоченным окном, без солнечных лучей, без кофе и еды, без воды и электричества, вызывающая страх. Я коснулась сухих материнских рук, поцеловала в лоб, накрыла грязным одеялом и ушла. Без слёз.
* * *
Уже поздно, а я не могу заснуть. Мне не дает покоя мысль о том, что я должна найти драгоценный камень, который был на трупе Младшей Святой, камень, в котором заключена вселенная. Нечестивицы из-за выпитого кофе заснут позже обычного, но я не против подождать в моей келье без окон. В ожидании я продолжаю дырявить стену, углублять щель, чтобы мог проникать дневной свет. Осталось совсем немного, и я доберусь до внешней стороны, до ночного воздуха.
Воспоминание о матери нагрянуло внезапно, как откровение о том, кем я была, о той девочке, не способной плакать, о постоянно настороженном подростке, затем о той хищной женщине, что тайно жила во мне и затем проявилась. Я опустила голову, чтобы сдержать слёзы, поскольку не хотела, чтобы окружающие видели мою слабость, однако тут же вспомнила, что мы на похоронах Младшей Святой, и заплакала открыто, не скрываясь и не стыдясь.
Я плакала по школе, которую не довелось посещать, по непрочитанным книгам, по братьям, которых у меня не было, по отцу, которого не знала, по моей матери, сияющей и застывшей на холодном полу кухни, кухни, которой больше нет, по дому, разрушенному торнадо, наводнениями и размытым грунтом, не способным удержать фундамент. Плакала по своей маленькой безумной семье, по другой семье, которая приняла меня и заботилась обо мне, по моей семье больных детей-тарантулов, которых я оставила однажды ночью и пошла искать пищу, а когда вернулась, обнаружила их мёртвыми. Взрослые убили их поочерёдно, пока они спали. У некоторых были открыты глаза, взгляд их окаменел от ужаса, ведь они ощутили боль от ударов мачете и ножей, успели испытать страх. Когда я закрывала им глаза, поняла, что тела ещё тёплые. Они не успели оказать сопротивление и даже закричать.
Я задержалась ещё на несколько секунд, чтобы положить монеты в глазницы Улисесу, эти никчёмные монеты, которые он подарил мне в тот день, когда меня научили взламывать двери и мы вошли в заброшенное здание Национальной библиотеки. Прежде чем забрать книги для розжига костров, мы спрятались и я прочла им сказку про маленькую девочку, которую пригласили в дом, где по комнатам бродил тигр, и всей семье приходилось проявлять большую осторожность, чтобы не оказаться в одной комнате с тигром. Мне пришлось объяснить им, кто такой тигр, и их поразило, что подобное животное вообще ещё существует на свете, потому что мы считали, что все они, конечно, вымерли от голода, загрязнения природы, умерли от жажды или утонули, языки у них почернели, а глаза ослепли. Они погибли от тоски в безжизненных трещинах земли, в этом безмолвном крике мира, расколовшегося надвое.
Когда я дошла до конца сказки, все они молча танцевали. Мы не могли ни кричать, ни хлопать в ладоши, поэтому танец в тишине был нашим способом повеселиться. Почти никто из них не умел читать, и только двое делали это медленно и плохо из-за отсутствия практики, ведь они были детьми, которые родились в мире, где можно только выживать. К тому же им не посчастливилось познакомиться с моей мамой и узнать, как она обожала книги.
Той ночью, прежде чем разжечь костёр, Улисес отложил книгу с этой легендой и объявил, что она не будет сожжена. Он попросил меня почитать им ещё и на глазах у всех подарил мне свои монеты, которые берёг, словно они по-прежнему чего-то стоят. Я прочла им другую сказку – про мужчину, которого рвало зайчатами. Улисес уселся рядом со мной и, пока я читала, подражал движениям человека, которого рвет зайчатами. Нам приходилось так сильно сдерживать смех, чтобы не шуметь, у нас текли слёзы, мы хватались за животы, болевшие
