Шрифт:
Закладка:
«Деревья, растения, грибы издают звуки, и у каждого из них своя мелодия, – сказала она. – Я могу их слышать, если сильно сосредоточусь. Это дерево поёт грустную мелодию в похоронном ритме. Но мелодия красива, весьма торжественна, будто на земле пульсирует вся жизнь».
Затем мы шли рука об руку и заметили, что небо всё ещё чёрное, звезды всё ещё видны, но постепенно появляется сияние. То был золотой час. В воздухе пахло летом, которое пока скрывается в холоде или за холодом, но оно уже прорастает и вызывающе заявляет о себе и всё ещё прячется, чтобы мы о нём вспоминали.
Или это был аромат счастья?
Мы осторожно, тайком вернулись в свои кельи.
* * *
Лусия пробудила во мне влечение. В этот момент, в это мгновение, для меня стало откровением, что всё моё существо – в ожидании её голоса.
В постоянном ожидании.
И когда пишу это, когда сквозь щель в стене пробиваются первые лучи света, я размышляю над её словами и они тревожат меня. Меня волнует способность Лусии слышать почти неслышимые звуки, творить чудеса, или по меньшей мере так считают нечестивицы, и меня пугает всё более заметный интерес к ней Сестры-Настоятельницы. Всё указывает на то, что она может стать кандидаткой в избранные или Просветлённые, но пока слишком рано. Нереально, чтобы её выбрали уже сейчас.
Этого просто не может быть.
Нет
Н…
* * *
Как изрёк нам Он, дабы стать Просветлёнными, мы должны перестать быть вместилищами зла, хранительницами лжи, дочерьми скверны, врагами приличий, и мы должны перестать быть великой ошибкой природы, предательницами мудрости и добродетели, отпрысками погибели; по Его словам, нам нужно избавиться от желчи в нашей крови. Я взглянула на вены на своих запястьях и подумала лишь о том, насколько желчь похожа на мёд, и вспомнила мою Цирцею.
Мою волшебницу.
Мы вышли из собора и брели много дней, месяцев, лет. Спали в брошенных автомобилях, в пустых домах. Там не было ни мебели, ни пищи, а только разбитые стены и окна. До нас тут прошли многие. Я взламывала двери, варила куски крыс, голубей, иногда белок. Я рылась в земле, но ничего подходящего не нашла, только мёртвых червей. Почва была сухая, истощённая, анемичная, умирающая, пустая. Я делилась с Цирцеей водой, не загрязнённой полностью, которую могла вскипятить. Такую воду мы находили в заброшенных местах, там, где другие не смогли взломать замки, а также которую мы собирали во время дождя. На протяжении многих километров мы не встретили никого живого и шли под палящим солнцем. Люди и животные умерли от голода. Повсюду – умершие от голода, умершие от жажды, умершие с высунутыми безмолвными языками и открытыми глазами, умершие от ярости, умершие на иссохшей земле.
Мы преодолели столько километров, что достигли места, которое прежде было пляжем. Однако моря там уже не было. В горячем песке мы нашли останки морских животных, панцири черепах и крабов, скелеты чаек и рыб. Цирцея какое-то время играла с пустой раковиной. Моя мать говорила, что в раковине можно услышать шум волн, но, когда Цирцея перестала с ней возиться, я поднесла раковину к уху и ничего не услышала. Я села и смотрела на бесконечный пляж, который теперь превратился в пустыню. И почувствовала холодный ветерок, хотя стояла жара. От ветра повеяло чем-то свежим и прекрасным, солью и движением. Может, морем? Вдали виднелся чёрный корабль, давно севший на мель.
Однажды мы вошли в деревушку, в которой было очень мало домов. До этого мы уже исследовали другие деревни. Нам это было важно, ведь мы всегда что-нибудь находили, поскольку искали тщательно. И вот в старом доме-особняке я обнаружила потайную дверь, замаскированную под книжный шкаф, в котором почти не осталось книг. За дверью была ещё одна комната – со столом, покрытым красной бархатной скатертью, и с деревянной резной шкатулкой на ней. Я взломала шкатулку, и там оказались драгоценности – цветные кристаллы, которые когда-то были очень ценными. А теперь они были лишним грузом, который не хотелось нести, потому что он был тяжёлым, красивым, но бесполезным. Ещё там была покрытая толстым слоем пыли бутылка, на этикетке которой написано, что это вино. Мне удалось вытащить пробку ножом, а когда я сделала глоток, пришлось выплюнуть эту жидкость.
В той деревушке дверные замки были взломаны, и мы понимали, что, скорее всего, ничего там не найдём. И всё-таки мы ходили по домам в поисках хоть чего-нибудь, что могло бы нам пригодиться: еды, консервов или бутылки воды. В одном доме, единственном выкрашенном в красный цвет, на стенах висели картинки с изображениями босых, грязных детей, с большими заплаканными глазами и кусочками хлеба в руках. Картинки никто до нас не тронул. Я долго смотрела на них, пока Цирцея продолжала поиски. А я молча стояла как вкопанная, потому что эти грустные голодные дети гипнотизировали меня, буквально парализовали. Любопытно, кто это захотел повесить такие изображения на стену и любоваться ими каждый день. В тот момент, стоя в пустом доме, полном ненужных картинок, я испытывала лишь ярость, ужасную злость. А также отвращение, но не понимала почему. Я принялась резать картинки своим ножом, и лица всех детей с большими заплаканными глазами исказились. Но при этом я плакала и выкрикивала бессвязные слова, орала от усталости, ревела, потому что у меня не было ни кусочка хлеба и потому что никто не собирался изобразить меня такой, какая я есть, и повесить рисунок на стену. Цирцея прекратила поиски и молча сопровождала меня, будто понимая моё отчаяние.
Мы вышли в сад или туда, где когда-то был сад, превратившийся в бесплодное пространство с засохшими деревьями. Мне нужно было успокоиться, перестать плакать. Я села на землю. Цирцея забралась на одно из деревьев, и я увидела, как она стучит по улью, подвешенному к одной из самых высоких ветвей. Цирцея тогда не звалась Цирцеей, она ещё не была моей волшебницей. Я встала и крикнула ей, чтобы она слезла с дерева, как будто она послушается меня, как будто она могла что-то понять из моих слов. Если мы разрушим улей, то можем погибнуть, я-то хорошо знала, поскольку читала про это детям-тарантулам. Они спрашивали меня, сколько пчелиных укусов могут
