Шрифт:
Закладка:
Айрик надолго замолчал, а потом хрипло сказал:
— Они не раз к нам являлись, не давали вздохнуть спокойно. Рыскали везде и всюду, вокруг села, в лесу, в горах и ущельях, да только сынка моего, которого искали, уже не было. Принёс я его в жертву, так получается. Всего год как они бросили свои поиски, больше не появлялись… Напрасно я из Газараоха перебрался в Члдран, зря. Братья мои — Джалал, Акуп, Мухан, сестра Зари — все они там, обустроились, обзавелись детьми. Зачем я сюда приехал, чего добился? Мастерю деревянные ложки да половники, вилы да лопаты, корыта да лохани и меняю это добро с турками из низинных деревень на просо с ячменём. Кровь из носу, детей поднял, да и потерял одного за другим. Несправедливый этот мир, кровинушек своих безвинных одного за другим потерял… Жил бы среди родни, не потерял бы… Буквы на деревьях вырезая, выучился грамоте, хотел, чтобы дети выбились в люди, стали образованными. В Газараохе школы не было, а тут была… Потерял многое, а получить ничего не получил…
Слёзы градом катились по щекам Айрика. Он буквально простонал:
— Что тут скажешь, так уж вышло… Другие времена были, другие порядки. Я всю жизнь сам с собой воевал. Кому расскажешь и что расскажешь? Всё равно ничего не поменять.
Мы немного помолчали. Айрик поднялся, опершись руками о землю, рассеянно огляделся. «Не могу сыскать, мальчик мой смешался с травой и цветами, травинкою стал и цветком», — сказал он и по поросшей травой тропе зашагал туда, где когда-то стояли дома.
Солнце жгло, палило, отовсюду доносились благостные птичьи распевы, неумолчный стрёкот кузнечиков и стрекоз.
Мы вернулись к тому самому месту, где перекусывали. Долгое время молча сидели, потом Айрик улёгся на траву, лицом туда, где стоял их дом. Прошло довольно много времени. Поблизости росло грушевое дерево, слышно было, как шлёпаются наземь паданцы. Воздух от зноя колыхался, без умолку щебетали иволги. Чуть поодаль в кустах шиповника с багровыми плодами неустанно пел дрозд. Я не знал, спит Айрик или просто глубоко задумался. Было неловко встать и бесцеремонно заглянуть ему в лицо. Но, должно быть, он не спал, потому что на цветы по соседству с ним садились красновато-жёлтые пчёлы с лапками в цветочной пыльце и монотонно жужжали, о них он и заговорил; выходит, он всё-таки не спал, а ушёл в себя.
— Знаешь, сколько живёт пчела? — после очень, очень продолжительного молчания спросил Айрик и сам ответил, не поворачиваясь в мою сторону: — Двести сорок дней, иными словами, восемь месяцев. Через восемь месяцев она уже стара, вылетает из улья, кое-как двигая крылышками, и падает в траву, чтобы не мешать другим. Красиво живёт в красивом своём мире и красиво же умирает, будто и не пчела вовсе, а настоящий человек.
Пока мы с Айриком добрались до села, стало вечереть. Тени деревьев удлинились и, раздробившись, раскачивались над склоном ущелья. Наши тени тоже, то увеличиваясь, то уменьшаясь, шли с нами в село. С гор мы спускались уже пешим ходом. Орехами и лесными грушами наполнили две вместительные перемётные сумы, взгромоздили их на лошадь, я шагал впереди, держа её под уздцы, Айрик нетвёрдой старческой походкой — позади. У родника в верхней части села я неожиданно увидел Людмилу Аракелян, в которую давно был тайно влюблён. Сердце беспокойно забилось. Она знала, я вот-вот уеду в Сумгаит. С кувшином на плече она долго смотрела своими красивыми печальными глазами. Почему-то мне подумалось, что больше я никогда её не увижу, слезы навернулись мне на глаза. Чтоб она их не увидела, отвернулся, посмотрел назад. Мглистые горы Кыгхнахача были омыты золотым сиянием заходящего солнца.
ОДИНОКИЙ ОГОНЬ В НОЧИ
В Тартарском ущелье сначала мне не повезло. Начальник строительства водохранилища на реке, которого я обязательно должен был увидеть прежде, чем начать собирать материалы о строителях гидрокомплекса, уехал в министерство на совещание, и никто не знал, когда он вернется.
Ущелье было заполнено шумом, грохотом тяжелых грузовиков-самосвалов и рокотом реки, земля тряслась от глухих подземных взрывов. Я стоял во дворе конторы стройки и смотрел на бурный Тартар, окрашенный в цвет окружающих его гор; смотрел на горы, высокие вершины которых касались проплывающих над ущельем реденьких облаков. Казалось, что я вечно должен был оставаться здесь, и на сердце стало грустно. Я даже мысленно обругал редактора, который именно меня отправил в столь далекое и проклятое ущелье. «Ты уже там был, — медленно произнес он, не отрывая взгляда от полированного, блестящего стола. — Ты знаком со стройкой. Между прочим, — он с минуту смотрел на меня, — в прошлый раз твой репортаж об этой стройке был удачным». Я знал, что после этих слов он слегка улыбнется. Не хватало, чтоб ошибся… Улыбнулся и спокойно продолжил, взвешивая каждое слово и жест: «Надо сказать, что тебе удается выбирать из жизненных ситуаций и фактов, так сказать, самые типичные, создавать, так сказать, совершенные образы с характерными чертами. Иди и пиши. Надеюсь, что ты и на этот раз обрадуешь многотысячную армию читателей». Парой ласковых слов и улыбок задобрил и отправил, вместо того чтобы дать отпуск. И теперь я стоял под палящим солнцем, не зная, что делать.
Чуть поодаль, у подножия высокого холма, где река, изгибаясь вправо, исчезала в теснине, одиноко стояла низкая рабочая столовая. Обеденный перерыв давно закончился, и в столовой было мало народу. Были участковый милиционер Гавруш — худощавый, высокий, с бегающими серыми глазами и закрученными усами — и несколько строителей, которые, глядя в открытые окна на близлежащие горы, пили пиво.
Взяв кружку пива, я присел за один из алюминиевых столиков у окна. За столом сзади меня трое тоже пили пиво, присыпая край кружки солью. «Наверное, со смены идут», — подумал я и оглянулся. Один из них, высокий мужчина лет шестидесяти, с сухощавым лицом и острым, словно прижатым клещами, носом, растерялся от моего взгляда. Лицо показалось знакомым, и я вспомнил его: это был Миша Арустамян, с необычным прозвищем «Сулунду», из деревни Погоса Гомер, не так далеко отсюда. Был он председателем сельского совета у нас в Хндзахуте, во время
