побудило царя и к решениям, внесшим весьма серьезные изменения в разделы Речи Посполитой, чтобы добрым отношением к ним изменить их отношение к русским. Однако вряд ли Александр, будучи человеком, которого даже Наполеон называл тонким, хитрым византийцем, подходил к польской проблеме только с такой стороны. Решение создать Царство Польское было подвигнуто также и его нежеланием отдать Австрии и Пруссии все коронные польские земли, населенные отнюдь не симпатизировавшими России обитателями, что стратегически укрепило бы ближайших оппонентов и противников. Цель задобрить поляков, похоже, являлась частью задачи, связанной с намерением уменьшить опасности для России с западной стороны. Однако в результате все получилось наоборот, ибо, по мнению С.Д. Сазонова, «непримиримо враждебная России Польша внедрялась в ее состав и значительно ослабляла ее политически, сыграв роль нароста или грыжи в нормальном до этого времени организме Русского государства». Александр не учел, что «между Россией и Польшей лежало, как зияющая пропасть, три века почти беспрерывной войны, в которой Польша часто играла роль нападавшей стороны и нередко бывала победительницей».

Вообще-то во временном смысле та пропасть была как минимум в два раза шире. Если уж стремиться к большей точности, то не помешает напомнить, что западный натиск на восток, чаще всего обозначаемый немецкой фразой «Drang nach Osten», был начат не германцами, а поляками еще в начале XI века. В августе 1018 года польский князь Болеслав Храбрый захватил Киев — тогда столицу Руси. Поводом стал отказ Предславы — сестры великого князя киевского Ярослава — выйти за него замуж. Пленив княжну, Болеслав прилюдно ее изнасиловал, затем с двумя сестрами вывез в Краков, а заодно и все богатства Ярослава, признают и польские источники, тот же Павел Ясеница. Дальнейшая судьба Предславы неведома. Зато известно, что это была первая иностранная оккупация в истории Киева, но не последняя со стороны поляков даже в том столетии. Через полвека Болеслав Смелый — правнук Храброго — вновь дважды захватывал Киев, воспользовавшись усобицей между русскими князьями. В 1581 году уже король Речи Посполитой Стефан Баторий со своим войском осаждал Псков, удивляясь при этом, что этот город не меньше Парижа. В начале XVII столетия войска Речи Посполитой заняли Москву, что раньше удавалось только золотоордынцам. Русским царем тогда был назван польский королевич Владислав, а экс-царь Василий Шуйский увезен в Варшаву, где 29 октября 1611 года бил челом польскому королю, признавая себя побежденным. Современный варшавский историк Юзеф Шанявский утверждает, что в тот день «Польша праздновала самую крупную победу в своей истории». Умереть Василию Шуйскому суждено было в польском заточении. Московского Кремля и трона Владислав, правда, никогда не увидел, но еще целых четверть века он не отказывался от царского титула, украшал себя во время торжеств специально изготовленной «московской короной» и время от времени повторял попытки вновь атаковать русскую столицу. В ходе одного из таких походов — в 1635 году — Владислав, уже не королевич, а польский король, чуть не попал в русский плен, но выручил его верный на тот момент слуга — запорожский казак Богдан Хмельницкий, отмеченный королем за это золотой саблей.

Исторические причины для того, чтобы задуманное Александром примирение не получилось, в самом деле были весомыми. В.С. Соловьев имел немалые основания сделать вывод, что «нельзя сойтись с поляками ни на социальной, ни на государственной почве». Но не удалось расположить к себе поляков не только по историческим причинам, утверждают польские же исследователи. В ходе процесса их задабривания проявились и факторы иного плана. Один из них зафиксировал известный польский политический деятель Роман Дмовский, ныне называемый на берегах Вислы главным идеологом польского национализма. В своей книге «Мысли современного поляка», изданной в самом начале ХХ столетия, говоря об экономических преобразованиях на польских землях, он признал, что Царство Польское «не было готово к таким резким переменам», затеянным российским правительством, так как «не обладало соответствующим человеческим материалом для творения новой жизни». Ведь до этого в Речи Посполитой главные ее обитатели — шляхтичи— имели только одну обязанность: защищать страну от вражеского нападения. В мирные же дни они проводили время на балах и разного рода увеселениях. Шляхтичу непозволительно было заниматься каким-либо производством или торговлей, за такое его могли понизить в статусе до мещанина, что было бы воспринято им и его окружением как большой позор. Расхожим было суждение, что шляхтич предпочтет умереть от голода, но не измажет себя физическим трудом. Современный польский историк, член Польской академии наук Януш Тазбир в своей публикации «Привилегированное сословие феодальной Польши» в журнале «Вопросы истории» в 1977 году прямо отметил, что для шляхты «физический труд считался позорным».

Но отмена крепостничества, экономические реформы «выбросили тысячи шляхетских семей с земли на городскую мощенку, вынуждая их представителей, непрактичных, неспособных к самостоятельной активности на новой почве, к поискам хлеба на путях, требующих больших, нежели ранее, усилий», констатировал Роман Дмовский, обратившись к тем временам. На польских пространствах, по его словам, создалось «ненормальное, удивительное положение». С одной стороны — поле «для получения не только хлеба, но и богатства для активных особей», с другой — «легион людей, нуждающихся в хлебе, вынужденных в результате общественной деградации снижать свои потребности, однако людей пассивных… неспособных двигаться вперед, найти недалеко лежащее поле деятельности», на котором можно создать себе «способ жизни и источник доходов». Более подробен в этом русле академик Януш Тазбир, которого в данном случае тоже лучше процитировать: «Шляхетские нравы, сформировавшиеся в сельских условиях и существующие в виде многочисленных пережитков и в наши дни, оказались не только непригодными, но и во многих случаях вредными в эпоху индустриализации страны из-за своего пренебрежительного отношения к времени, чрезмерного индивидуализма, презрения к систематическому исполнению обязанностей, неприязни к идее экономии и лишений. Возникшие в своих основных чертах в эпоху, когда Польша либо отказывалась догонять остальную Европу, либо, занятая другими проблемами, не могла вступить в соревнование с нею, эти нравы становились помехой в моменты, когда лихорадочно делалось все, чтобы ликвидировать различие между Польшей и остальной Европой».

Никуда не уйти и от того, что «шляхетская культура оказывала сильное влияние на культуру других слоев общества, поскольку во все времена и под всеми географическими широтами примером служили обычаи, манера поведения и мода правящего класса» — и это отметил Януш Тазбир. Как-никак, а «господский пример всегда импонировал, особенно если учесть, что его видели каждый день в непосредственной близости». Мещане, то есть горожане, тоже «старались по возможности подражать красочной, поражавшей воображение шляхетской культуре». Весьма важным результатом подражания стало то, «приходившие в упадок