получила Литву, а с нею и часть России», именно та затеянная в Крево свадьба, а не «не оружие, не заселение, не торговля отдали судьбу белорусов в руки Польши». Констатировав «полное отсутствие национальных оснований для господства Польши над Белой Русью», А.М. Волконский фактически пришел к тому же выводу, что и польский историк Павел Ясеница: в августе 1385 года в замке в Крево был дан старт попыткам соединить несоединимое, которые продолжались ровно четыре столетия.

К разряду чудес, связанных с Кревской унией, можно отнести и то, что главным поводом для ее подписания, считалась угроза, исходившая для Польши и Литвы от Тевтонского ордена. Но крестоносцев, в одно время оказавшихся бездомными, на польские земли пригласил польский же князь Конрад Мазовецкий. Зазывал их князь для борьбы с племенем пруссов — на тот момент язычников, с которыми у пана Конрада дела никак не ладились. В 1231 году тевтоны осели на правом берегу Вислы и первым делом построили крепость, давшую начало городу Торн. Рыцари, пожизненным занятием которых была война, с пруссами быстро справились, после чего взялись за поляков, затем и за ятвягов, литовцев, на которых тоже, по их же признанию, смотрели как на придорожную траву для своих коней. Ягайло уже отдал ордену часть земель княжества, от Польши оставалась только ее южная сторона, ее королю крестоносцы стали грозить, что достанут его своими мечами даже в Кракове. Последующие за Кревской унией четыреста лет повлекли еще полдюжины уний, главные польские усилия были потрачены на то, чтобы огромные территории превратить в сугубо польское унитарное государство, пишет еще один варшавский историк — Ежи Лоек. Черту под полонизационными процессами предстояло подвести конституции, принятой сеймом Речи Посполитой 3 мая 1791 года, в которой Литва как государственное образование уже не упоминалась. Но конституция «продержалась» лишь полтора года. Против нее выступили магнаты и шляхта, так как она отменяла «Liberum veto» и другие ее привилегии. Уже это дает повод сказать, что главным препятствием на пути укрепления польского государства стал именно эгоизм шляхты, которая личные устремления и представления о себе ставила выше интересов страны.

Не является тайной, что не желали укрепления Речи Посполитой и ее соседи. Особенно западные. В этом тоже сказались «тевтонские корни». История развивалась так, что утихомирить крестоносцев совместными польско-литовскими усилиями не удалось. Да, через полтора десятка лет после Кревской унии королевские и великокняжеские ратники общими силами нанесли крестоносцам серьезное поражение в Грюнвальдской битве, но потом события повернулись так, что орден, несмотря на выпавшие на его долю перипетии, перерос в Прусское герцогство, затем в Прусское королевство, а оно во второй половине XVIII столетия стало главной силой в деле демонтажа Речи Посполитой. Далее та же Пруссия, подчинив несколько десятков удельных немецких государств, сотворила Германскую империю, развязавшую сначала Первую, а затем и Вторую мировую войны. Так что приглашение на Балтику крестоносцев, совершенное мазовецким князем, возымело тоже очень далеко идущие последствия. Кто знает, как пошла бы европейская история, не будь той инициативы пана Конрада. Однако точно ведомо, что расчленение Речи Посполитой проходило при европейском молчании, ведь не стали возражать против этого ни Англия, ни Франция, ни Швеция, ни Османская империя…

Нельзя не напомнить и о том, что на финише раздела Речи Посполитой российская императрица Екатерина II не стала участницей дележа собственно польских территорий, называемых в Польше коронными. Их северная часть вместе с Варшавой отошла к Пруссии, а южная — с Краковом — к Австрии. С.Д. Сазонов подчеркнул, что «приобретения России по трем разделам» вернули ей «древнее историческое наследие и объединили ее этнографически, дав ей вместе с тем и прекрасную границу, основанную на принципе разграничения народностей». Однако никуда не уйти и от того, что с прекращением истории первой Речи Посполитой «чудеса», связанные с польским вопросом, как ни странно, не прекратились. Притом начались они еще при Екатерине II, которая из каких-то соображений вдруг озаботилась судьбой получившего ранение в бою с ее войсками польского повстанца Тадеуша Костюшко, утихомиривать которого посылала самого главного российского полководца А.В. Суворова. Императрица велела перевезти Костюшко на лечение в Санкт-Петербург. Нынче часто пишут, что в результате тот оказался в Петропавловской крепости, но забывают добавить, что не в камере, а в доме коменданта крепости. В книге «Приговоренный к величию» польская писательница Марцелина Грабовска уточняет, что повстанцу с его ординарцем в жилище коменданта было выделено две удобные комнаты, а вскоре он был переведен в дворец князя Орлова, получил возможность выезжать в город, его «телом занялся личный врач самой императрицы». Сюда на встречу с Костюшко приехал сам новый император Российской империи Павел I, предложивший польскому генералу имение с 1000 крестьян за обещание никогда больше не воевать против России. В ответ тот попросил эквивалентную стоимости имения сумму денег и получил предназначенные британским банкам векселя на 60 тысяч рублей. Еще 12 тысяч рублей взял на дорожные расходы. По тем временам это были огромные деньги, ведь за 2,5–3 рубля можно было купить коня или корову. Дали ему и карету, на которой он укатил в Стокгольм, а оттуда отбыл в Лондон. Историк Александр Широкорад уточняет, что взял Костюшко и соболью шубу, соболью шапку, столовое серебро. Марцелина Грабовска констатировала, что, покинув Россию, он все оставшиеся годы безбедно прожил на деньги Павла I.

Далее последовали еще более чудные политические повороты. Александр I, сын Павла, спустя менее трех лет после своего воцарения назначил польского князя Адама Ежи Чарторыйского министром иностранных дел Российской империи. Не охладило симпатий Александра к этим западным соседям и то, что в наполеоновском походе на Россию приняло участие свыше ста тысяч поляков, составивших пятую часть армии французского императора. В оккупированной Москве они вместе с баварцами вели себя безобразнее всех, даже церкви превращали в конюшни. Тем не менее, взяв Париж, Александр I тепло принял того же Тадеуша Костюшко, попросившего о встрече, в ходе которой царь пообещал ему, что «поляки обретут свое отечество, свое имя, а я буду иметь удовольствие убедить их, что тот, которого они считали своим неприятелем, забыв о прошлом, исполнит их устремления». В 1815 году на Венском конгрессе, поставившем точку в Наполеоновских войнах, российский император настоял на фактическом возрождении польского государства. При этом он нарушил весьма важную договоренность, принятую тремя государями при разделах первой Речи Посполитой. Тогда три монарха условились, что никогда и никто из них не будет пытаться воскресить этого «больного человека Европы», напоминает польский же журналист Анджей Романовский. Более того, была у них