возчики кнутуют коней и выскакивают на дорогу.

— Стой! — закричал он, вылетая на дорогу. — Стой!..

Возчики приостановили лошадей.

— Не пускать! — велел он подбежавшим бойцам. — Стреляй — кто тронет коней!

Но снаряды рвались над головой, и несколько коней упало и дрыгалось в постромках, испуская дух. Возчики панически напирали на бойцов, и те кричали и палили в воздух. Объезжая их, возчики по целине выбирались на дорогу и, нахлестывая коней, уносились прочь.

— Сволочи! Трусы!.. — Каромцев пристрелил одну за другой две лошади. Курок бесплодно щелкнул, Каромцев отбросил револьвер и выдернул из рук бойца карабин. Но стрелять было поздно, бесполезно: на опушке, у самой чащи, на прежнем месте стояла только одна упряжка и в санях сидел Хемет.

— Хемет! — крикнул Каромцев и двинулся туда, волоча карабин и повторяя уже без крика, тупо и укоризненно: — Хемет… Хемет!.. Обоза нет, нет коней. Восемь возов патронов — их нет…

Хемет сидел не шевелясь, и мальчишка тоже не шевелился. И Каромцев увидел, глянув пристальней, что парнишка сидит, как и сидел, спиной навалившись на передок саней, но голова у него откинута набок, и на щеках — как бы замерший румянец.

— Товарищ комиссар, товарищ комиссар!.. — теребил его за рукав Петруха, и он встрепенулся, глянул назад и увидел сперва улицу и там копошение конников, а из-за снежных валов выходили бородатые мужики, выставляя вперед винтовки и ружья. Бойцы отступали. Отдельные конники уже выскакивали из села и устремлялись к ним, высоко размахивая клинками.

Каромцев оглянулся…

— Вот шкатулка, — услышал он и, подтолкнув Петруху, побежал к Бегунцу, выхватил тесак, обрезал поводья и, толкнув Петруху в сани, крикнул: — Гони!.. — И конь крупным галопом, сперва по целине, затем по дороге пустился прочь…

Хемет слышал: кто-то теребит его за рукав и чей-то голос, полный отчаяния и скорби, зовет его куда-то, и по мере того, как звали и теребили его, он помаленьку стал приходить в себя. Сперва он почувствовал запах, присущий только коням, скоплению коней, — пота и свежего навоза, затем услышал звуки, опять-таки присущие скоплению коней, — потопывание, вызывающее легкое содрогание земли, ржание, позванивание сбруи, и только потом, вяло поведя взглядом, увидел, как по дороге от станции тесным строем уходит колонна всадников в шлемах, в полушубках, перехваченных вокруг пояса и наискось через плечо ремнями, с винтовками через другое плечо и шашками, побалтывающимися на боку, и — по мере того, как начало колонны все дальше углублялось в дорогу, конец ее двигался все быстрее и быстрее. И когда хвост колонны был уже далеко, Хемет увидел Петруху, отчаянного, осунувшегося, и понял, что это парнишка теребил его и звал куда-то.

— Идем же, Хемет. Ведь закоченеешь! — сказал он опять, но Хемет ничего не ответил и двинул лошадь знакомой дорогой в сторону Маленького Города.

Сын по-прежнему лежал спиной к передку саней, только сполз немного, будто бы устроиться поудобней, голова его была запрокинута назад и набок, и то выражение ликования, которое не сходило с его лица во время боя, так и осталось, но тогда он словно не замечал присутствия отца, а теперь будто бы все ликование, всю радость обращал к отцу. И краска все не меркла на его лице.

Пока они ехали — очень медленно, шагом — совершенно пустой среди белого поля дорогой, Хемету несколько раз казалось, что он слышит топот коней за спиной. Но он не оглядывался. Все ему было безразлично. В нем исчезло то чувство дороги, которое жило в нем, пока он искал сына, исчезло не тогда, когда он нашел его, а тогда, когда он увидел уходящие глаза мальчонки.

Но чувство преодоления жило в нем, как и прежде. Он должен был преодолеть эту потерю, чтобы жить дальше. И когда он приблизился к дому, когда увидел издалека зеленые ворота и на фронтоне дома два соприкоснувшихся остриями полумесяца, на лице его вместе со скорбью было уже то характерное для него выражение — готовности преодолеть и еще преодолевать, если, конечно, за первой целью у него была вторая и третья…

Через несколько дней Каромцев увидел в окно, как подъехал на лошади Хемет, привязал ее на обычном месте и направился к крыльцу.

Он вошел без стука, стал у двери и стащил с головы шапку и, потравив на макушке тюбетейку, сказал:

— Здравствуй, Михайла.

Каромцев пошел к нему, прикачивая левой рукой правую, толсто спеленутую бинтами.

— Здравствуй, — сказал он. — Я ждал тебя.

На лице Хемета отразилось спокойное удовлетворение, но сейчас он неверно понял продкомиссара: не для того он ждал лошадника, чтобы опять, как прежде, ехать.

— Я ждал тебя, — смущенно повторил Каромцев и слишком поспешно стал доставать планшет, а из планшета — сложенную вчетверо бумагу. — Я вот бумагу тебе написал. Все как положено, печать стоит…

— Какая бумага? — спросил Хемет.

— Что ты работал… участвовал в бою. В общем, если тебя, может быть, спросят…

— Кому я ее покажу, бумагу? — спросил Хемет, и в его голосе не было ни обиды, ни удивления, а только непонимание: кому надо показывать бумагу и кому это может прийти в голову спросить у него бумагу? Наконец что-то ему стало как будто понятно. Он сказал:

— Разве ты забудешь?

— Не забуду, Хемет, — с чувством сказал Каромцев и, выйдя из-за стола, подошел к лошаднику и тронул его плечо, и в спеленутой руке колыхнулась боль. Он сморщился и здоровой рукой покачал раненую. Он подымал о том, что не сегодня, так завтра его могут убить. А если здесь останется цел и невредим, так на Дальнем Востоке все еще идет война. И он, теперь уже не смущаясь, голосом обычным, и добрым, и властным, сказал: — Бери! — И, вернувшись к столу, взял бумагу и протянул ее Хемету.

Тот взял, постоял с минуту, не глядя ни на бумагу, ни на комиссара, а глядя в окно, за которым играло яркое, безмятежное сияние на снегах и конь помахивал нетерпеливо головой, — потом он извлек из кармана кисет и, развязав его, сунул туда бумагу и, опять завязав, положил в карман.

— Теперь я пойду, — сказал он.

Каромцев сказал:

— Ездить мне пока не придется, а тебе еще придется…

— Теперь я пойду, — повторил Хемет и надел шапку, завязал у горла наушники. — Выздоравливай, — сказал он.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Вот уж четвертое утро после ночевания в бывшем детском приюте он вел Бегунца через всю деревню за околицу, сопровождаемый смешком баб и девок, суровый, сосредоточенный в своем упорстве, не обращая ни на кого внимания,