пота, вина, грязного тела запах керосина. Это взбесило его, нет, «взбесило» — это не то, что испытал он в тот момент. Он поймал себя на чувстве, которого никогда не испытывал даже в минуты наивысшей ненависти к людям: он почувствовал жестокую власть над поверженным. Это было не знакомо ему и напугало его.

Он вывел со двора коня, с усилием перебросил тяжелое тело противника поперек хребта лошади, затем вспрыгнул сам и поехал к реке.

На середине реки, где вода дошла коню почти до шеи, темная, дышащая глубинным холодом, он почувствовал, как содрогнулось тело противника, и у него чуть не сорвалось с языка: «Не бойся, в воду я тебя не сброшу. Я только отвезу тебя подальше и отпущу».

Конский топот послышался за спиной, затем крики, и он пришпорил коня, а когда тот, отягченно ухая нутром, лег было на крупную рысь, Хемет оглянулся. Его настигали четыре всадника. Хемет отвернулся и опять стал подгонять коня. Когда его уже настигли, стали обиходить, он и не думал останавливаться.

— Далеко ли собрался? — почти в ухо сказал ему Каромцев и перехватил узду.

Хемет молчал. Все равно он не смог бы объяснить всего. Каромцев, уронив поводья и упираясь в луку седла обеими руками, вглядывался в пленника Хемета, и взгляд его был усталым и равнодушным. Но вдруг он присвистнул удивленно, подобрал поводья и, выпрямляясь в седле, кивнул спутникам. Те приблизились, плотно окружили коня с двумя седоками.

— А ну-ка снимите его, — приказал Каромцев, и бойцы сняли пленника.

— Не отдам, — запоздало сказал Хемет. — Он ничего вам плохого не сделал. — Хемет не глядел на Каромцева, и, когда услышал его суровый, почти жесткий голос:

— Помолчи, Хемет! — он и тогда не поглядел на Каромцева. Потом он услышал: — На то есть суд, чтобы судить бандитов, — услышал голос и топот копыт.

Бегунец повернулся и тронул было за конями, но Хемет придержал его и простоял до тех пор, пока бойцы и пленник среди них не скрылись в сумеречных потемках городочка.

Разве он просил их о защите и помощи, разве он неправильно бы сделал, поступив с противником так, как он думал поступить? Почему он не волен поступать со своим врагом так, как он считает нужным? И ему казалось, что он дорого дал бы зато, чтобы не знать Каромцева, не чувствовать себя с ним как бы заодно и оставаться независимым в своих — правых или неправых — действиях.

8

Утром двадцатого февраля добрался до уездного центра раненый и обмороженный боец с кордона (на границе с соседней губернией были размещены кордоны из вооруженной охраны, чтобы воспрепятствовать утечке хлеба за пределы продрайона) и сообщил, что неизвестно откуда взявшиеся бандиты перебили их заставу и заставы на соседних кордонах тоже. На следующий день прискакал нарочный из Рождественки с известием о кулацком восстании. А наутро третьего дня из городочка выступил отряд во главе с Каромцевым, остальную часть батальона Петухов должен был привести на станцию Хорошево в случае нужды в подкреплении.

Сотня бойцов — неполная рота — выехала на подводах, мобилизованных в окрестных селах и в городочке, и к полудню второго дня прибыла на станцию Хорошево и разместилась в зданиях кондукторских бригад, в теплушках, застрявших в тупиках. Отсюда Каромцев намерен был напасть на мятежное село. Находясь вблизи станции, он мог бы взаимодействовать с командой бронепоезда, который, по слухам, вышел из губцентра в район восстания.

Отряд без особых усилий освободил Рождественку и, подстегнутый удачей, двинулся в соседнее село и занял его. Но следом же прискакал мужик из Рождественки: мятежники вернулись в село и намереваются двинуться на станцию. Спешно воротились на станцию и устроились опять на ночевку, выставив посты.

Вечером при свете коптилки Каромцев и ротный Снежков сидели в комнатке дежурного по станции перед развернутой картой.

— Мы действуем не как регулярный отряд армии, а как партизаны, — говорил Каромцев. — Мы так без конца можем выгонять бандитов из села, другого и третьего, а они будут возвращаться.

— Партизаны и есть, — отвечал Снежков. — Гарнизона оставить не можем. Кавалерии нет. А у кулачья сытые кони.

В дверцу постучали, просунулась голова в шлеме, облепленном снегом.

— Товарищ продкомиссар, лазутчика поймали.

И через минуту-две, подталкиваемый бойцом, ввалился мужичонка в лисьей шубе, в малахае, падающем на глаза.

— Аверкий? — удивился Каромцев.

— Батюшка родной, Михаил Егорьевич!..

— Тебя Нестеров послал? — спросил Каромцев. Нехорошее предчувствие охватило его.

— Нестерова — первого, коммунаров — всех. Голощекина сын командует, самолично лютовал. А я пехом от самых Кособродов… уж, поди, и шубу мою навздел бы бандит какой-нито, дак пусть он выкусит! — Он снял шубу и бережно отнес ее к лавке и положил. — Уж они пытают, поди, Прасковью, штыками грозят заколоть — мол, куда мужа девала…

Он дрожал тощим телом и дул себе в ладони.

— Сядь, успокойся, — сказал Каромцев. — Промерз? В шубе-то небось тепло.

— Тепло-о, — расплылся в самодовольной улыбке Аверкий.

— Шуба-то откуда у тебя?

— Зверев Ермила Игнатьич с собственного плеча, — сказал Аверкий и смутился, — как беднейшему пролетариату.

Каромцев усмехнулся:

— Ладно.

Порасспросив Аверкия, напоив кипятком, он велел бойцу проводить мужика спать. Сам он склонился писать, а через полчаса диктовал телеграфисту:

«Предгубкома Костылеву, предгубисполкома Наятскому, губпродкомиссару Потеряхину. Сибирские мятежники, соединившись с местным кулачьем, захватили села Кособроды, Рождественку, всю Погусаровскую волость. Захвачены ссыпные пункты, склады с оружием. Перебиты коммунисты, не успевшие уйти из сел. Отряду не по силам удерживать захваченные села из-за невозможности оставлять гарнизоны. Отряд на подводах, в то время как повстанцы имеют кавалерию…»

Хемету среди ночи послышалось вроде храпение коня, и он открыл глаза и, таращась во тьму, прислушался. Мужественный храп волновался над распростертыми телами возчиков. Хемет перевернулся на другой бок, но сон пропал. В огромном пространстве кондукторской витал морозный дух, перемешанный с запахом масла, табака, вонью портянок, сырой овчины.

Он поднялся, откинув тяжелый тулуп, затянул бешмет поясом и вышел наружу. Пылкая пляска метели продолжалась, в зыбком, колеблющемся свете фонаря качалось тупорылое тело паровоза. Он обогнул здание и пошел туда, где под защитой длинной стены и поставленных полукружьем саней стояли кони. Теснясь среди крупов, он пробрался к Бегунцу и потрепал его за холку, забитую снегом. Руки у него стали мерзнуть, и он просунул их глубоко под гриву и постоял так несколько минут. Потом он вспомнил, что на дне дровней, под сеном, лежит полмешка овса, и наклонился было, чтобы взять, но передумал. Еще неизвестно, попадут ли они скоро в село, кончатся запасы сена — так что пусть овес лежит