Шрифт:
Закладка:
— Будет, будет, — услышал он печальный и ласковый голос Кайбышева, и руки его упали, и голова склонилась как бы покаянно, и он увидел пыльные избитые башмаки учителя, и запечатленная пыль на них отдавала тусклым ласковым свечением.
Через минуту они шли с учителем по переулку мимо густых акаций в палисадниках, и он что-то рассказывал оживленным и как бы посветлевшим голосом — может быть, о прежних своих геройствах или, наоборот, о том, что никакого геройства сегодня он не совершил, а все это привычно для него и обыкновенно. И учитель кивал простоволосой головой, а он все вдохновеннее рассказывал и размахивал рукой, в которой он небрежно, за тряпичные завязки держал изрядно помятую шапку. Солнечный жар застревал в густых акациях и там остужался хотя и слабым ветерком, пыль покорно лежала на дороге, я он чувствовал себя так свободно, живо и обновление, недавнее угрюмое колыхание пыли и как бы гремящие голоса над базарной площадью казались ему чем-то давним, дальним. И тут учитель спросил:
— А как же шапка?.. Тебя, наверно, ждет отец? Или, может быть, ты уже один ходишь на базар?..
— Нет, нет! — почти крикнул он. — Не один, я не один хожу!
И после этого ему оставалось только повернуть назад и бежать к заборчику под навесом, где сидел отец, раскрыв перед собой фанерный чемодан с шапками.
А когда он стал старше, отец усаживал его за шитье, как усаживал делать уроки. И хотя отец не приказывал, а если бы он удрал, то не стал бы возвращать его за нары, над которыми сам он корпел, все равно Якубу чудилось насилие. Он сжимал зубы и чувствовал мучительную затверделость на скулах, когда отец говаривал: «Что за мужчина, который в четырнадцать лет не умеет держать иглу в руке!» Говоря так, отец поглаживал овчинный отрезок, а Якуб молчал и только часто дышал, плотно сомкнув зубы, и запах овчины казался ему ядовитым. Он до того невзлюбил этот запах, что до самых морозов упрямо ходил в картузишке, пока наконец мать не нахлобучивала силой овчинную шапку.
Отец слишком гордился своим ремеслом и торговлишкой, чтобы поверить, как все это чуждо его отпрыску. Он, пожалуй, и мысли не допускал о небрежении к своему ремеслу — недавний ломовой извозчик, он наконец-то получил возможность шить шапки и гордыней своей вознесен был высоко над всеми извозчиками, маклерами, тряпичниками. Пока сын учился сперва в медресе, а потом в новой школе, он не интересовался им. Только позже, когда сын превратился в рослого и сильного подростка, он стал тяготиться его учебой, как будто его самого заставляли учить буквы и писать. Он сказал сыну: «Хватит!» — когда тот закончил семилетку, но, видно, время было упущено (так он подумал, ни о чем ином он и не мог подумать!) — сын так упорно, с таким неистовством отказывался от шитья шапок, что отец загоревал.
Якуб видел его непритворные страдания и страдал сам, он ничем не мог помочь отцу, он только думал, куда бы уехать, скрыться из городочка, чтобы издалека писать утешительные письма, если, конечно, письма в силах были успокоить отца. Но куда, сейчас-то куда? Вот закончит техникум или профтехшколу. Да, да, лучше профтехшколу, это побыстрей будет, и тогда — прощай, городок!
Тут отец неожиданно вмешался в его дела, из чего можно было предположить, что он не был безразличен к судьбе сына, даже если бы тот и проклял навсегда ремесло шапочника.
Он дал сыну совет, то есть он сперва спустился в погреб, принес оттуда горшочек с топленым маслом и сказал, что Якубу надо идти к директору техникума и сказать, как велико его желание учиться. Не в профтехшколе, а в техникуме!..
И он, обрадованный, но ничего сумасбродного не подозревающий в своем действии, явился к директору техникума Кальметеву. «Здравствуйте», — сказал он и протянул директору горшочек. Пока тот молчал ошеломленно, Якуб поставил горшочек на стол, а затем вынул из кармана свидетельство об окончании семилетки. Кальметев рассмеялся и вернул ему горшочек с маслом. На первом же экзамене он провалился — то ли переволновался, то ли не знал — и опять явился к директору с тем горшочком. «Я не прошел испытания, — сказал он дрожащим голосом, — но учиться желание большое. Не откажите принять, масло очень хорошее, домашнее». Кальметев опять рассмеялся и велел, чтобы его зачислили на случай отсева.
Про тот случай с топленым маслом он никому не проболтался, он и за Кальметева мог бы поручиться. Но почему же соседские парни, а потом и техникумовская братва поддразнивала его? Он бросался с кулаками на каждого такого шутника, пока, наконец, ему не пришло в голову, что сам же отец и похвастался: какой, мол, верный совет дал своему отпрыску! И вся его обида и злость обратились против отца. Не думает ли он, что Якуб и впредь будет послушно следовать его советам, не кажется ли ему, горделивому кустарю, что сын его в чем-то похож на него самого?
С тех пор он вроде бы следить даже стал за своими действиями — нет ли в них чего-нибудь такого, что напоминало бы действия его отца? Он понимал: глупо это все, глупо! — пока опять не поймал себя на том, что будто бы опять он поступает, как отец, и похож на него. Возле отца ошивался один там оболтус, слободской великовозрастный парень, продавал отцов товар, и его кое-кто уже называл маклером Харуном. С этим оболтусом шапочник Заки обращался весьма небрежно. Послав Харуна со двора (иди, иди, брат, чего слюни распустил?), он скажет, бывало: «Эт-ти маклеры, такой беспутный народ! Попрошайки, слюнтяи!» Якуб и подавно не любил рьяную исполнительность, угодливость и хитростные замашки Харуна. Противно было смотреть, как этот жалкий базарник поправляет на яйцеобразной голове каляпуш и закладывает с петушиной важностью пальцы за жилетку, которую он выцыганил у шапочника. И Якуб не считал зазорным прикрикнуть на Харуна и пренебрежительно сплюнуть тому под ноги, когда тот, самодовольно усмехаясь, разговаривал с ним. И вот он поймал себя на том, что похож в этом своем небрежении на отца, шапочника Заки, на самодовольного хозяина, снабжающего работой такого никчемного человечка, каким без сомнения был Харун.
Теперь он не боялся, что отец усадит его за шитье шапок. Шапочник Заки, рассказывали, не прочь был сейчас похваляться тем, что отпрыски кустарей не лыком шиты и могут
