только поглядывая на небо и вздыхая. Облака медленно, но неотвратимо таяли, теряя синеву, сливаясь в одно огромное, дымчато-белесое. Воздух нагревался, и когда ветерок подувал сзади, он слышал, как жарко пахнет конским потом и свежим навозом, когда конь, почти не замедляясь, ронял кругляшки.

Пройдя с версту и увидев впереди, у березового колка, табун крестьянских лошадей, он остановился и стал оглядываться, будто ища куда бы свернуть. На лице у него было выражение обреченности и тоски. По правую руку, вдалеке над темной еще пашней покачивалось, сеялось облако белой пыли; минет неделя-другая, и если не перепадут дожди, то и пашня станет почти такою же белой, как кутермящаяся пыль, и ковыльный покров на многие версты вокруг станет белесым. Он подумал, что надо бы уехать отсюда до суховеев, когда над дорогами взовьются смерчи черной пыли, а горячий ветер сожжет облака и замрет, подрагивая на призрачном горизонте…

Табун, когда они приблизились, весь почти стянулся в колок, только лошадка под седлом торопливо пощипывала сухую жесткую травку и тоже подвигалась к березкам. Хемет увидел пастуха, лежащего под деревом, подошел к нему и тронул носком сапога.

— Эй, — сказал он высокомерно, — если ты сегодня не привяжешь к дереву эту гнедую вертихвостку, то я сейчас же и уеду.

— Уезжай. — Сказав это, пастух приподнялся на локоть, жалостно и одновременно с укором поглядел на него. — Дак хоть привязывай, не дается она, — сказал он. — Переневолился твой жеребец…

Хемет не ответил. Он смотрел, как идет гнедая за шторою березовых ветвей дразнящей неуступчивой походкой и длинная извилистая спина ее бархатисто блестит. Бегунец заржал тихонько, и гнедая искоса глянула на него.

— Она в самой охоте, — проговорил Хемет, — и если ее поймать и привязать к дереву… — Он опять тронул носком пастуха. Тот вздохнул глубоко, оттолкнулся локтем и сел.

— Ты бы лучше продал своего жеребца общине, — сказал пастух. — А то чего же ездить, проедать харчи? А ну как не возьмет он двадцатую кобылу? Один убыток — и награды не видать, и налог по-прежнему будешь платить.

— Нет, — сказал он. — Раз уж дело стало за одной кобылой, я не поеду.

Пастух махнул рукой.

— Лови и вяжи. Что хошь делай. Только, говорю тебе, перестарел твой жеребец!.. — Он выпростал из-под себя свиток аркана и притолкнул к ногам Хемета. Тот, нагибаясь за арканом, глянул в лицо пастуха и сказал грубо, непререкаемо:

— Не годится жеребца гонять. Возьму твоего коня. — И, не дожидаясь ответа, взяв еще луку, пошел к пастуховой лошади.

Сонное выражение исчезло с лица пастуха. Он вскочил на ноги и, блестя глазами, взмахивая, поколачивая ладонями по бедрам, наблюдал, как Хемет, бодря, зля лошадку, размахивая лукой, выгнал гнедуху на простор и поскакал за нею галопом, забирая вправо.

— Ан скачет, заполыскивает, о-о-о-ох! — покрикивал пастух, дивясь тому, как его ленивая лошадка бодрится, заяривается под чужим седоком.

Улучив момент, Хемет накинул аркан на шею гнедой, а потом концом луки поддел скользящую в траве бечеву и стал наматывать на руку. Гнедая оскорбленно заржала, но аркан все туже сжимал ей шею.

Наконец, Хемет привязал гнедую к березе, затем пошел к своему коню и, сняв с него уздечку, хлопнул его по боку.

— Ничего, — проговорил он смущенно. — Сегодня и поедем. Только обратай ты, ради всевышнего, эту вертихвостку.

Не оглядываясь, он пошел в колок и сел рядом с пастухом.

— Зря он старается, — заговорил через некоторое время пастух. — Мне гнедую не жалко… да зря он старается. — Хемет не ответил.

Осень и зиму он пробавлялся случайными заработками. Сперва он пробовал ездить легковым извозчиком, но Бегунец был не так резв, как прежде, да и телега имела плохой вид — так что он отказался возить пассажиров. Потом он стал возить шкуры с хладобойни, но заразил коня паршой и, вылечив его, не появлялся там больше. В начале весны сосед ветфельдшер Кямиль прочитал ему в газете, что в округе озабочены выведением хорошего потомства лошадей, общинам предлагалось не пускать на пастбища полевых жеребчиков-заморышей, кастрировать их и приобретать породистых. Хозяин, чей жеребец покрыл бы двадцать кобыл, освобождался от сельхозналога и еще получал награду. И вот в течение весны Хемет раз за разом приезжал в Ключевку и, пожив с неделю, возвращался в городочек. Этот приезд по его расчетам должен был быть последним.

«Сегодня же и поедем», — подумал он, сплевывая густую, вязкую слюну. Застойный воздух в колке вызывал истому, почти удушье. В степи бесновались жара и ветер, подымался серо-желтый куст курая и летел, крутясь и вихляясь, в горячих цветистых струях воздуха.

Хемет перевел взгляд от курая и увидел, как Бегунец, навострив уши, стройно вытягиваясь мускулистым туловищем, шел к гнедой. Подойдя, он вытянул шею и дотронулся до холки гнедой, затем боком приник к ее боку, все вытягиваясь и покусывая зашеину гнедой. Та тряхнула головой, стала отступать вбок и в следующую минуту, сильно махнув задом, хрястнула копытами в грудь Бегунца. И потом каждый раз, когда он приближался, она, вертясь вокруг березы, взмахивала задом и ударяла копытами.

Хемет отворотился и не стал смотреть туда. Через минуту пастух тронул его за плечо и сказал оживленным голосом, в котором были ложь и великодушие:

— А чудится мне, ошибся ты в счете. И я вместе с тобой. Жеребец-то твой как раз и обработал двадцать кобыл, чуешь? Сивуха как раз и была двадцатая…

Хемет не ответил. Он понимал, что пастух щадит его, жалеет жеребца, и ему было стыдно. «Но ведь, если рассудить, — подумал он, — из-за этой упрямицы все пропадет: в сельсовете не дадут справку, и все эти дни окажутся потраченными напрасно».

— Так двадцатая ли, — проговорил он, — то есть, я говорю, Сивуха-то двадцатая ли была?

Тут пастух закричал:

— Забирай свово жеребца! Ступай, ступай… скажи в Совете: мол, как раз двадцатую кобылу обработал коняга, мол, Петра подтвердит. Иди!

Хемет молча пошел из колка и, поймав коня, надел на него уздечку и повел к дороге. Но, сделав несколько шагов, он обернулся и спросил:

— Не слыхал, на Коелинских песках все бурят?

— Да говорят, — ответил пастух, отвязывая гнедую и сильно стегая ее концом аркана.

«Надо завернуть туда, — подумал Хемет, — если вдруг они надумают в город ехать, так чтобы ехать не порожнему».

Опять ему стало стыдно, и, злобно, горестно оговаривая себя и всю эту затею разными нехорошими словами, он под конец сказал себе: «Ты, братец, так далеко зашел, что уже нечего стыдиться. Уж хлебнул позора, так лишний глоток ничего не будет значить».

В тот же час, взяв в сельсовете справку,