Многоэтажки упирались в серое небо и нависали над головой угрюмыми наблюдателями, совсем как на Ленкиных снимках. Мелкий дождик разогнал детей с площадки и бабушек с лавочек. На новеньких тоненьких фонарных столбах трепыхались уже размокшие от дождей бумажки: «Пропал ребёнок. Михаил Попов, 16лет. 6-го сентября днём вышел из дома и не вернулся. Если вы располагаете какой-то информацией»…– дальше список телефонов. Листы были распечатаны на древнем чёрно-белом принтере. В зернистом изображении можно было разглядеть только белый силуэт головы и плеч, будто выжженный или обведённый по трафарету распыляющейся серой краской. Совсем как на тех снимках, что ребята видели на заброшке. Ещё и смеялись тогда: «Вон как расправлялись с плохими работниками!»

–А ведь когда это развешивали, его уже не было.– Серёга, навьюченный рюкзаком, шёл впереди, рассеянно поглядывая на столбы. Они окружали двор хороводом, и на каждом – это объявление.

–У него старенькая бабушка.– Ленка шла за ним и на объявления старалась не смотреть.– Может, она и не видела, что расклеивает. А эти, кто распечатывал… Да совести у них нет! Хотя, наверное, поначалу удивились.

–Да чему удивляться!– Ваня.– Ты когда такое изображение в последний раз видела? У моей бабушки принтер лучше! Вот и решили, небось: «Лучше не сделаешь, так сойдёт».

Все четверо знали, что дело не в принтере.

–А как ты нас тогда нашёл?– Ленка догадывалась, что Ваня ответит, но отчаянно хотелось разрядить обстановку.

–Известно как, по воплям…– он даже хмыкнул, но получилось неубедительно. Наверное, каждый из ребят думал: «А если бы Ваня не успел, не открыл бы дверь…»

Страшно, чего уж там. Вроде белый день, а всё равно. Страшно вспоминать, страшно думать и говорить… Чего там говорить, когда все всё видели, и каждый не мог поверить даже своим глазам, своей памяти. И все понимали, что им тоже никто не поверит, остаётся действовать самим…

Заброшка из красного кирпича маячила в дождевой пелене и приближалась с каждым шагом.

–Ты уверена, что это сработает?– Настя спросила, наверное, в десятый раз. Ленка пожала плечами:

–У нас нет выбора. Либо мы его, либо оно нас. А потом и весь район по кусочку. Видела, сколько там…– она хотела сказать: «Окровавленной одежды»,– и запнулась. Не хотелось говорить. Суеверно не хотелось говорить о чудовище, будто это может его призвать. Хотя им того и надо.

–А почему не серебряные пули, например?– Серёга все эти дни делал самострел. И сейчас потащил его с собой, хоть Ленка и отговаривала.

–А ты видел, сколько там серебряных украшений?– Сказала, и самой стало нехорошо. Ту сережку, что она нашла у самого забора, Настя таскала в кармане несколько дней, пока нечаянно не наткнулась. Забыла, забудешь тут! И когда наткнулась, не поняла сразу. Вытащила, глянула, и еще рассматривала, соображая, откуда это, ни она, ни мать такого не носят. Память щадит хозяев. Подчищает лишнее, иногда слишком быстро. Подчищает, затирает, чтобы ты не думала о плохом, чтобы не сошла с ума раньше времени. Серёжку Настя спустила в мусоропровод. Ещё прислушивалась изо всех сил, как она там мелко стучит, падая, бесшумно приземляется туда, где никто не найдёт, слишком маленькая в огромном баке.

Серёга притих, вспомнив печатку Анзура. Ребята прошли сквозь дыру в заборе, по коленям тут же зашлепала мокрая высокая трава. Все шли молча, не сговариваясь, к тому корпусу, где первый и последний раз видели это, хотя, наверное, оно могло быть где угодно.

–Само приползёт,– буркнул Серёга, идущий впереди. Хотя никто ему ничего не говорил.– Учует и приползёт. Держитесь кучнее.

Настя очень старалась «держаться кучнее», но тряпочные кеды быстро намокли, и она то и дело спотыкалась в траве. Перед лицом, как маятник, болтался шнурок Ленкиного рюкзака. Настя шла за ним, как загипнотизированная. Шаг, шаг, шаг… А потом опять запнулась, и мокрая трава ударила в нос.

Она не упала, просто широко шагнула вперёд, но удержалась. А когда выпрямилась, ребята были уже на несколько шагов впереди.

–Я здесь!– она крикнула, чтобы её подождали, меньше всего хотелось оставаться здесь одной, даже в пяти метрах от своих было неуютно.

–Вижу.– Знакомый голос, но не ребят. До мурашек, до ужаса знакомый…

Старик в белом халате брёл рядом с ней, как будто уже давно, как будто с ними сюда и пришёл. Олимпийский мишка на майке смешно ухмылялся с каждым его шагом. Сквозь моросящий дождь от старика особенно сильно тянуло цикорием и сладостями.

–Вы…

–Настя, подожди!– он смотрел на неё не хитро, не подмигивая, как ребёнку, как в тот раз, а спокойно и грустно, как на взрослую.– Настя, не делай этого!

Ребята уходили вперёд, удалялись с огромной скоростью, огромной, как Насте показалось, она сама не поняла, что это не они, это сама Настя невольно замедляет шаги.

–Настя, ведь это всё, что у меня есть.– Старик достал фантики. Аккуратненькие, разглаженные, яркие, будто только что разрезаны давно сгнившим древним станком.

Он говорил не о фантиках. Он говорил о чудовище, Настя как-то сразу это поняла…

–Это всё,– повторил он.– Ты ведь знаешь, каково это: скрести по дну. Знать, что вот-вот ещё чуть-чуть – и ничего не останется, ничего не будет, сгинет вся жизнь…

Сырая трава растворилась перед глазами. Настя увидела плед на дедовой кровати, жёлтую, глянцевую руку, из которой тянулись хищные трубки капельницы, уходящие вверх… И ничего уже не будет как прежде. Ни леса, ни дома, ни глупо погибшего драндулета. Только запах цикория в шкафу…

–Я не смогу без него! Не лишай меня его, Настя!– Голос гремел в ушах, и от этого подступали слёзы. Старик тоже. Старик так же… У него тоже есть… Пусть и чудовище, он его любит, в тот момент Настя это знала, как знала, что идёт дождь, хотя уже давно не чувствовала ни капель на лице, ни мокроты в ногах.

–Пожалей старика, Настя!

Что-то острое ударило в плечо, и дождь, и мокрая трава, и бесконечный красный кирпич заброшки, тонувший в дождевой пелене,– всё вернулось.

–Настя!– уже нормальный голос, не тот. Серёгин? Или Ванин?

К ней подбежала Ленка и стала трясти: