Леон любил смотреть, как Маленький ест. Сперва, конечно, выключает звук, одним броском, одним укусом, как могут только хищники, за несколько секунд превращая живое в кусок мяса. Ну а потом спешить уже некуда. Маленький ел медленно, спокойно, даже аккуратно, стараясь не проливать крови, не пачкать пол, потому что иначе подбегали нетерпеливые крысы и лезли чуть ли не в рот, фу. Леон ценил его чистоплотность, его молчаливость, но не это главное. Молчунов не любят так, как Леон любил Маленького. Как охотник любит своё новенькое блестящее ружьё. Маленький был оружием. Безупречным, беспощадным и очень аккуратным, он уничтожал без следа.

Конечно, Леон подумывал, откуда, например, он мог взяться, этот Маленький. В тот день он просто выскочил из-за пазухи, как будто всегда здесь жил, как будто Леон таскал его с собой все эти годы, просто не знал, не замечал. Но разве так бывает? В голову приходило буржуйское слово: «душа», но это уж полная глупость. Душа не ест мяса. В конце концов, Леон перестал задумываться, откуда, да и какая разница. Маленький был его чудом, его подарком, с ним было легко и спокойно, как с хорошим ружьём, только лучше, потому что следов не остаётся. У чудес не спрашивают, откуда они.

Леон, дед Люся, как называли его молодые разгильдяи-работнички, не ждал добра от добра, не спрашивал, не думал, не искал. Жил, выполнял свою работу: делал детей счастливыми и уничтожал тех, кто этому мешает. Беда, как обычно, пришла неожиданно.

Сперва случился этот бардак девяностых: на фабрику явились жулики и понатыкали везде камер. Даже в его комнатушке понатыкали, и на всей территории, даже в бомбоубежище. Маленького пришлось перепрятывать. Они со сменщиком потратили несколько вечеров, ища в этом стеклянном доме слепые зоны.

Сменщик был обычным воришкой, ему слепые зоны были нужны для грязных дел, он думал, что Леон с ним заодно. Когда они вместе нашли подходящее место для тайника, для Маленького, сменщика пришлось срочно утилизировать, чтобы не проболтался о тайнике и не накидал туда ворованного. Маленький к тому времени уже скрёб спиной по потолку и сохранником справился быстро. Тайничок ему нашли хороший, в старом подвале, тесноватый, но кому тогда было легко!

…А потом и вовсе случилась катастрофа: жулики, проворовавшись, решили фабрику закрыть.

Леон, когда узнал, чуть с ума не сошёл: куда деваться? Дело даже не в том, что пенсионера никто больше на работу не взял бы, не в том, что идти ему было некуда, Леон к тому времени уже давно жил на работе, неважно, почему. Но Маленький! Куда было девать Маленького, он не выживёт один, без Леона, самостоятельность – не его черта. Да, он целые дни проводил один в своём подвале, только и ждал, пока Леон к нему спустится, приведёт что-нибудь поесть или так.

Леон тогда заперся в своей каморке, забаррикадировался мебелью и орал, что никуда отсюда не пойдёт: здесь его дом, здесь его работа… Не ушёл. Не мог оставить Маленького. Даже умереть толком не смог.

Это было ранней зимой. Заброшенная фабрика не отапливалась, даже электричества для обогревателя не было, откуда бы ему взяться. Леон стаскивал со всей фабрики старые столы, стулья, отпечатанные ленты фантиков,– всё, что можно сжечь. Выкладывал кострище на бетонном полу проходной, чтобы пожара не наделать, открывал двери, чтобы не угореть ненароком, и грелся.

Кашель донимал его, наверное, с ноября. Сперва пытался лечиться таблетками и леденцами, оставшимися в комнатушке ещё от сменщиков, но это всё быстро кончилось. А новое – где взять? Нет фабрики – нет зарплаты.

Костёр уютно трещал. Леон расположился рядом на низком стульчике и ворошил прутиком догорающую столешницу парты. Приступ кашля защекотал в горле, вырвался, орошая бактериями всё вокруг. Желудок сжал спазм, Леон кашлял так, что пламя костра подрагивало, а кашель всё не проходил, желудок сжимался, казалось, ещё кашлянешь – и вырвет. Только нечем. Совсем он ослаб.

Маленький здорово подрос и уже начал кое-что понимать. На днях притащил Леону целую собаку. Они вместе разделывали, вместе жарили. Маленький только побаивался огня. Но после недолгих уговоров сел рядом сЛеоном и наблюдал, как тот жарит мясо, насадив на прутик. Всё-таки люди быстро привыкают даже к страшному. Маленькому жареное мясо не понравилось, доедал сырое, осуждающе поглядывая на Леона. Оставшись тут без еды и лекарств, он не ходил на охоту уже много месяцев. Кашель донимал, по утрам немели руки, всё-таки ему было уже очень много лет. Слишком много для таких испытаний.

Леон сглотнул. От собаки остались одни воспоминания. Маленький сидел чуть поодаль от костра и осуждающе поглядывал на хозяина. «На охоту не ходишь, а как же я?»– читалось в глазках-бусинках. Леон опять закашлялся, поворошил прутиком в огне и поджал ноги. Холодно, всё равно холодно, проходная с открытой дверью совсем не держала тепла. Маленького тоже потряхивало. Он не носил одежды и вплед кутаться отказывался наотрез – боялся. Чего? Кто ж его знает. Но даже плед, даже костёр не спасали Леона от зимнего мороза. А ведь только декабрь, что ж дальше-то будет?!

В комнатушке охраны окно было заколочено фанерой. Леон заколотил ещё летом, когда стёкла выбило ураганом. Развести бы костёр там, сразу согреешься, да барахла много, можно наделать пожар. Маленький глянул на него из-под век, робко, быстро, как будто что-то выпрашивает. Оно и понятно: привык на всём готовом, привык, что… В старой газете, каких полно в комнатушках охранников, Леон прочёл однажды, как бабку съели её же собаки. Или коты? Давно было, когда он ещё не все газеты сжёг. Да и какая разница, старая байка-то, Леон её слышал много раз во всех вариациях: то собака съедает умершего хозяина, то сорок кошек. Вот как-то так смотрел на него Маленький.

–Хозяев не едят,– сказал ему Леон и опять закашлялся. Спазм разрывал лёгкие, желудок и горло. Хотелось, уже хотелось спокойно умереть, чтобы не чувствовать боли, и голода, и этого взгляда на себе. Но как-то Маленький будет без него? Это останавливало, только это, больше уже давно ничего не осталось.

–Я поправлюсь,– выдавил он, прокашлявшись.– Потерпи.

Поправлюсь, только надо согреться. Мысли в голове плавали, как дохлая рыба по течению. Согреться, закрыть двери, тогда не будет сквозняка. А лучше перебраться в комнатушку, вместе с костром. Там всё заколочено, всё закрыто, там… Угореть? Не угорит, дверь приоткроет, пожалуй… Только встать надо. Ноги болят. И температура… УЛеона остался градусник, в комнате охраны чего только нет. Вчера померял и сам себе не поверил. С такой температурой холодно не бывает.

Кое-как, опираясь на свою низкую табуреточку, Леон встаёт и закрывает двери. Потом перегородку-ширмочку, отделяющую проходную от коридора. Окна нет. Только в комнате давно заколоченное. Маленький нервничает в своём углу, удивлённо таращится на огонь и хозяина. Одно дело, когда двери открыты – беги куда хочешь, другое сейчас, когда они в закрытой коробке с огнём.

–Потерпи,– бормочет Леон.– Сейчас согреемся.

Дым от костра быстро застилает весь коридорчик. Кашель опять хватает за горло, иЛеон сгибается пополам в очередном приступе. Больно. Отчего же так больно и холодно? Кашель не отпускает, он жжёт изнутри. В горле будто поселился маленький огонёк, он щекочет, зудит и не даёт вздохнуть. Не удержавшись на табуретке, Леон сползает на бетонный пол. Холодно. Всё ещё холодно.