страшно оставлять девчонок, особенно странненькую Маргарит, в этом рассаднике кукол. Но здесь, по крайней мере, за ними присмотрит Гример. Если ему, конечно, можно верить. Да и вообще Анджелос переживал из-за своего плана и этих сообщников — любителей повзрывать. Но прятаться было не в характере парня. И он ушел.

Пенелопа сразу предложила всем развлечься. Вокруг же столько одежды, украшений и косметики! Она закружила Гримера в пляске. Потом набрала вещей и стала на глазок их примерять девчонкам. Пенелопа обожала наряжаться — только этим и занималась у родителей в театральной труппе.

Принц спустился в подвал — место, с которого начинал гнить дом. Каменные низкие арки напоминали лабиринты, иссохшие деревья, заросшие пруды, мхи, земляное месиво. Когда-то здесь хотели завести сады, только вот теперь они настолько одичали, что превратились в болота. Местные куклы не знали господства хозяйки и уж тем более не собирались идти на всеобщий концерт. Они жили своей развратной жизнью. Их тела — позолоченные и осеребренные — были как у взрослых людей. На шеях свисали жемчуга, а лица скрывали венецианские маски. Императоры и древние богини — они с неодобрением смотрели на заглянувших в их обитель простых кукол. Анджелос ощущал на себе недобрые взгляды. Сквозил запах плесени и краски — местные пытались замазать свои разлагающиеся от сырости тела. Тошнило.

Куклы не чуяли этих ароматов. Зато одна пристала к Анджелосу: «Что, красавец, остаешься с нами?» — и схватила юношу за воротник, но Корнелия оттолкнула нахалку.

Анджелос шел по болотам злой и замкнутый, не желая видеть эти уродства, грязь и гниль. Тут он укололся и цыкнул от боли. Дикая роза обвилась шипастыми ветвями вокруг колонны, пустила корни в чашу с водой. Жидкость образовалась от скопленных паров и вся пропиталась пролитой в нее синей краской. Потому у куста вырос лишь один слабенький бледновато-голубой бутон. Анджелос склонился над ним — кудряшка с бронзовым отливом упала на лоб. Юноша понюхал цветок.

— Он живой и пахнет. Поразительно… — Анджелос сорвал бледную розу и вложил ее в карман голубой жилетки. — Подарю Вениамине.

— Не думала, что ты такой романтик, — сказала Корнелия. Анджелос смущенно опустил глаза.

— Мне кажется, я мог бы быть художником. Мне так часто хочется изобразить что-то прекрасное, но я, право, не умею рисовать. Только каллиграфией занимался. Да и глупости это всё… — Он вдруг вспомнил: — «Я — художник, который не творит. Женщина, которая не любит. Мать, которая рождает через смерть». Каково это? — спросил Анджелос у Корнелии.

Они продолжили идти по заброшенным дорожкам.

— Что? — не поняла Балерина.

— Стать куклой. Это то же, что быть человеком?

— Нет, — подумав, ответила она и замолчала. В голову ничего не приходило. — До того, как я сюда попала, у меня были темно-синие глаза когда-то, — наконец сказала Корнелия. — Как небо, которое вот-вот готовиться войти во мрак ночи. — Она снова задумалась. — Это словно пересечь черту, и после нее — назад дороги нет. Мы все здесь будто пропащие. Не могу объяснить. Ты становишься куклой, и жизнь продолжается, но словно единственный ее смысл — творить зло. И только вопрос времени, когда ты поддашься искушению.

— Разве это нельзя отнести ко всему человечеству?

— Нет, боги, нет! Никогда не понимала, почему мы, люди, так любим осуждать себя. Винить за войны, которых не устраивали, за жестокость, которую могли бы причинить, но не причиняли. Все говорят, что мир катится в тартарары, с каждым новым поколением мы становимся только хуже. Но почему хоть раз не поведать о том, как человек прекрасен, а цивилизация стремится к совершенству? Мы уже так многого достигли. Ты смеешься? — Анджелос действительно усмехнулся. — А зря. Ведь и твои слова, и мои — лишь обобщения людей. Но почему-то заявлять, что человек — чудовище, нормально, а утверждать, что он прекрасен, смешно и глупо. А может, страшно? Страшно, что тебя назовут смешным и глупым?

— Как ты можешь говорить так, живя в аду? — спросил Анджелос.

— Но где-то есть и рай: морские пляжи, дикие леса, бескрайние поля.

— Почему ты попала сюда?

— Разве это имеет значение? Ты никогда не узнаешь, Анджелос Люций, — хитрость заиграла в ее глазах, — кем я была — дочерью крестьянки или морской королевы. Но могу рассказать, как стала Балериной. Я поцеловала жабу из подвала. — Анджелос побледнел. Именно в болотах прячутся жуткие куклы, окончательно потерявшие душу. — Жаба соврала мне, что вновь превратится в человека, если я это сделаю. И я поцеловала.

— Так какой же это грех?

— Любовь.

— Называй вещи своими именами. Любовь — это не грех. А вот похоть. Но… почему? Это ведь отвратительно. К жабе? — Анджелос недоумевающее посмотрел на Корнелию.

— Куклы умеют туманить разум. В них, повторюсь, огромное зло.

— Как и в тебе, — резко сказал Анджелос. — Ты рабыня Кукольника. Ты часть адского дома.

— Ну и что?

— Внутри тебя зло, — попытался объяснить еще раз Анджелос, смущаясь, — и ты… грешна.

— Ну и что? — Корнелия таинственно взглянула на юношу.

— Когда ты так говоришь, мне кажется, я вижу твои темно-синие глаза, которые… — он пытался вспомнить, — как небо, собирающееся войти во мрак.

— Некоторые куклы умеют дурманить разум, — рассмеялась Корнелия, и Анджелос тоже.

Пенелопа с Маргарит шли по коридору, держась за руки. Взрослые девочки разрешили им сходить за париками. Пенелопа уже давно поняла, что Элеон плевать на всё, а Анну легко расстроить, и она не станет запрещать. Мимо девочек носились куклы. Выступление! Уже скоро! А где моя расческа? Их голоса сливались в один для маленькой Маргарит, путали ее и пугали. Девочка уже плохо понимала, куда идет, и просто следовала за подругой.

— Твоя мама хорошо шьет, — говорила Пенелопа, — бабушка выдумывала, дедушка играл, папа, наверняка, что-то такое умел. Вероятно, и у тебя есть талант.

— Разве? — растерянно спросила Маргарит.

— Думаю, должен быть. Ты училась музыке? Пианино? Скрипка?

— Нет, — тихо ответила девочка.

— Может, петь умеешь или в тебе живет актриса?

— Нет.

— Рисовать?

— Я же слепая.

— А я и забыла, — опомнилась Пенелопа. — Мне кажется, родись ты обычной, рисовала бы. Все дети в твоем возрасте любят