Шрифт:
Закладка:
Парторганизация филологического факультета, в связи с постановлением ЦК ВКП(б) о работе журналов “Звезда” и “Ленинград”, проделала большую работу, организовав ряд собраний научных работников, где были подвергнуты критике ошибки в работах отдельных профессоров факультета. Однако эти дискуссии и собрания носят еще эпизодический характер. На факультете еще не создан порядок, когда каждая работа подвергается широкому товарищескому обсуждению. Только этим можно объяснить такие факты, как появление брошюры академика В. Ф. Шишмарева об Александре Веселовском, справедливо раскритикованной в выступлении А. А. Фадеева, статьи проф[ессора] Б. Г. Реизова “О драматической трилогии А. К. Толстого”, в которой автор как бы задался целью показать, что у А. К. Толстого нет ничего оригинального, все заимствовано. ‹…›
Нельзя было дальше терпеть подобное положение вещей. Все эти вопросы были обсуждены на партийном собрании. Была принята развернутая программа действий. Ректор издал специальный приказ, обязывающий кафедры всех факультетов пересмотреть все программы курсов и отразить в них и в читаемых курсах достижения русской и советской науки»[1713].
О том, как проходили “обсуждения” деятельности трех профессоров филологического факультета, можно судить по отзыву О. М. Фрейденберг:
«В назначенный день собрался полный зал партийцев. “Проверяли” меня, Проппа и Долинина, трех подозрительных (по-видимому) профессоров. Доклад делал партийный калиф на час, а мы – содоклады по 10 минут. Все было плоско, убого, элементарно. Но дернула меня нелегкая сказать, что антагонизм формы и содержания при социализме исчезает. Вдруг выскочил Берков, заявив, что это неверно. В зале стояла угрожающая затаенность. “Вот шкурник и перестраховщик!” – думала я. – “Товарища топить, беспартийного, чтоб показать свою ортодоксию!” Зал ждал сигнала. Один за другим начали лягать меня. Уже надо мной нагнетались политические тучи. Я была “выявлена”. Тогда я рассердилась на этих моллюсков, встала вторично. Ждали покаяния, но я сказала: “Как угодно, но я вынуждена настаивать. Вы смешиваете антагонизм с отставанием». Потом партийный “судия” стал раздавать всем нам “отметки”. И что же? Оказалось, что Берков и все нападавшие были неправы и “допустили политическую ошибку”, а я “учуяла близость истины”. Так я была спасена от травли и крупных политических последствий, благодаря одному слову “отставание”. Все партийцы наперебой пожимали мне руки и заискивали во мне, – даже мои изобличители.
А в это же самое время к нашей дворничихе Нюре, безграмотной и темной, приходила агентша НКВД и спрашивала Нюру, нет ли у меня связей с заграницей ‹…›. Всю ночь я не спала. Мой мозг сверлило: где, в каком государстве спрашивают о профессоре у дворника, не шпион ли этот профессор, которому вверено образование молодежи? Где, в какой стране, государство наводит справки важнейшего значения о своих ученых – у дворника»[1714].
Кроме того, что профессора и работники кафедр должны были отчитываться перед своими партийными коллегами, они писали и отчеты для вышестоящих инстанций. О. М. Фрейденберг упоминает о том, что подобные отчеты делались в том числе и для высшего партийного учебного заведения, основанного 2 октября 1946 г. – АОН при ЦК ВКП(б):
«Был создан специальный журнал для травли отдельного человека, “Культура и жизнь”. ‹…› Затем организовали Академию общественных знаний, специальное гестапо по науке. В самом деле, а кто же будет устраивать слежку и душить произносящих лекции? ‹…› И вот, предметом занятий “отделов” и “секций” этой Академии оказалась не сама наука, не сама специальность, а преподавание специальности, занятия наукой кафедрами вузов. По крайней мере, в деканат пришла циркулярная бумага со штампом Академии о сведениях по кафедре классической филологии: кто читает на кафедре, что читают, как читают, где печатаются, с точным указанием органа, года, тома, страницы.
Наша политическая система создала хорошую традицию: обвиняемый сам предоставляет следственным властям все улики против себя, с точным указанием документации. Утаит что-либо, пострадает еще больше»[1715].
Литературоведы обсуждают закрытое письмо цк по «Делу КР»
30 июля 1947 г. бюро Ленинградского горкома ВКП(б) приняло постановление «О проведении партийных собраний в научно-исследовательских институтах по обсуждению закрытого письма ЦК ВКП(б) о деле профессоров Клюевой и Роскина». К 10 сентября, как свидетельствует отчет горкома в ЦК ВКП(б), было проведено 95 таких «чтений»[1716].
17 сентября очередь дошла до Института литературы Академии наук СССР:
«Большинство собраний по обсуждению закрытого письма проходило по стандартному сценарию. Обычно собрание продолжалось два дня. Первый день открывался вступительным словом секретаря соответствующего парткома, который затем целиком зачитывал брошюру. Не следующий день собравшиеся задавали вопросы и выражали свое мнение о деле»[1717].
Но поскольку парторганизация Пушкинского Дома была не настолько велика, то собрание удалось ограничить одним днем. Письмо зачитал инструктор райкома ВКП(б), Представители авангарда советского литературоведения сразу поняли основной смысл «Закрытого письма ЦК», что отразилось в их выступлениях. Приведем некоторые:
«ГОРОДЕЦКИЙ Б. П. – Огромной важности вопросы, поставленные ЦК ВКП(б) в своем закрытом письме о деле профессоров Роскина и Ключевой – сказал в своем выступлении Б. П. Городецкий – имеют самое прямое и непосредственное отношение ко всей исследовательской и пропагандистской работе на фронте советской науки, ко всему советскому литературоведению в целом, к деятельности нашего института и к научно-исследовательской работе каждого из нас. Эти вопросы продолжают и развивают ту же мудрую политическую линию, какую партия наметила в известных постановлениях ЦК ВКП(б) о литературе и искусстве и в докладе тов. А. А. Жданова о литературных журналах “Звезда” и “Ленинград”. Особенно большое значение поставленные ЦК ВКП(б) вопросы – о нашем отношении к западной культуре и о выявлении и утверждении истинного мирового значения русской национальной и советской социалистической литератур – имеют в плане постановки и разрешения целого ряда проблем, относящихся к области изучения великого наследия русской классической литературы. В свете этого необходимо указать на те важнейшие и первоочередные задачи, которые встают перед советским пушкиноведением. Несмотря на большую работу, проделанную советским пушкиноведением в деле изучения наследия Пушкина, здесь предстоит еще огромная работа, направленная на очищение имени и творчества величайшего русского поэта от той наносной шелухи, которая накопилась более чем за сто лет изучения наследия Пушкина и которая еще до сих пор мешает до конца оценить ту роль, какую сыграл Пушкин в деле становления и расцвета русской национальной культуры. Ложные методологические установки части старого дореволюционного пушкиноведения, обусловленные, с одной стороны, явной недооценкой русской национальной культуры и, с другой стороны, некритическим преклонением перед западной культурой, – привели к тому, что целый
