высказываний в письмах к тебе. Отныне тебе не верю. Ты склонна, очень склонна к «мишурной славе», хотя бы твоею ложью купленной. Жестокое говорю? да, жестокое, но верное. Ты меня до того оскорбила, что я потерял власть над собой и не могу сдержаться, хотя мне и стыдно, и постыдно писать _т_а_к_ тебе. Я вчитался в «поздравительное» письмо твое. Ка-кая бесчувственность, какое опустошение сердца и ума даже… и какое безвкусие! из «Письмовника»! И к этим полутора строчкам «поздравления» — наворочено столько трухи!.. а ведь и трех месяцев не прошло с моего насыщенного восторгом и сильным чувством к тебе письма к твоему Дню! Да ведь из омертвевшего сердца разве вытянешь каплю _ж_и_з_н_и_ и правды?! И я _в_с_е_ понял. И стыд опалил меня. Стыд _з_а_ тебя и за меня самого: как же я слеп был и как рассыпал бисер — в пустоту!

Едва знакомый _м_о_г_ вернуть тебе и волю, и радость, и — надежды! Ты — «взялась за кисточку» — рисовать «программки». Ри-суй, мечись… — это будет недолго длиться. Ты не можешь ничего создать: для созданий в искусстве нужна большая воля, вера, выдержка, — глубокое и длительное дыхание. У тебя есть _д_а_р_ы_ от Господа, но ты пренебрегла ими, ты поиграла ими, спеша и мечась, тщась тщетно все одолеть в минутку! Ты безнадежна, это так ясно мне, _т_е_п_е_р_ь_ — ясно. Всмотрись в себя, в совесть, оставшуюся в тебе, — и ты поймешь.

Я послал тебе обрывок из «воспоминаний», набросок «русской души» простецов697, по-своему чтивших, — чуяньем! — _в_е_л_и_к_о_е_ родной жизни. Я дал тебе «пустячок», дал «горечь» и «горький юмор» над бедностью незадачливой жизни люда русского… — воспетую простецом-шутником. Ты ни словом не обмолвилась, даже хоть из приличия не нашлась упомянуть… Ильин — тот, конечно, понял698 — и оценил, _ч_т_о_ показал я этим «пустячком», ничему-то последние дни меня томившим. Не заикнулась даже, на миг не остановила на нем души. Ты же совсем в _д_р_у_г_о_м… и во лжи… во лжи, даже самой себе. Да, права твоя мама… — помнишь, писала мне ты? — «меня считают лгуньей»?! Да, это болезненная ложь, от… — ее психиатры называют «неврастеническая». Ты полна ею. Ты очень склонна выдумывать, обманывать, веря, что говоришь правду, — обманываться.

Ты всю жизнь обманывала… себя. И — других («Поеду» умасливать даму — «шпеком»! — Благородно.) Я _в_и_ж_у_ многое, чего ты и не подозреваешь… — _ч_т_о_ ты чувствовала, и _ч_т_о_ ты делала за эти 3–4 месяца! И как началось _э_т_о… ты знаешь — _ч_т_о. Ты все время хочешь обжечься — и боишься. Да, тут применимо положение чтимого твоего Фрейда… — «комплекс», половой комплекс: ты в этом не удовлетворена, и изобретаешь суррогаты. Ты кружишься вкруг огня. Но это твое дело… Скажешь — «что за ревнивец, чего надумал!» Нет, тут не ревность, а — оскорбление всего святого во мне. Ты не ответила и на указание твоей ошибки… с Крестом. Так, мимо. Ты не нашла в душе крупицу великодушия, благородства… — отозваться и на шестистишие мое — моей святой Усопшей. Там я сказал всю правду. Да, Она всю жизнь хранила меня и подарила родному народу _м_е_н_я, принося себя в жертву. А ты… все эти 7 лет расточала меня и мое. _Т_а_к_ ценила, _л_ю_б_и_л_а. Бездушная, пустодушная. Вся — полная собою. Только собою. Теперь пожнешь «лавры», дешевенькие… но и это для тебя — победа. Но она же мгновенно обратится в позор и поражение для тебя. Над тобой посмеются (как и в броске твоем с «апельсином»), и — чувствую — _у_ж_е_ смеются. И доктор Клинкенберг — _в_и_д_и_т_ и _з_н_а_е_т_ это. А если не знает — у-знает. Но он не посмеется, он пожалеет, как я жалею. Но я бессилен. Ты не замечаешь, как во всех последних письмах твоих — да и не только в них — одно только извивается красной нитью — я, я, я, я, я ж-ж-ж-ж….. Слепец только не увидит… По-зор!

Ты осмеяла и опозорила мое творчество. Ты издевалась над святым во мне, над моим идеалом русской женщины! Ты обозвала Дариньку, созданную мною, — ее же нет еще, и она где-то… — крича мне — «она же ду-ра! пустышка… выдуманная!..» Ну, насмейся — уже насмеялась! — и над «Чашей»! Ты способна. Как же не наплевала, когда отшвырнула ее, ударила по ней, как неразумный ребенок бьет кулачком ушибшую его игрушку. Но ты же не ребенок… Не ты ли кричала — «твой Пушкин, твое „Солнце“… просто, бездарь!..» Ну, да… ты была в мгновенном потемнении… Но с «Чашей»-то?.. Ну, да, тоже «потемнение»… только от ослепившего тебя света «величайшего таланта», «погибающего ге-ния»! Тешь себя.

Мое решение бесповоротно: я сознательно порываю с тобой всякое общение, я отныне тебя _н_е_ _з_н_а_ю. Я хочу охранить себя, для _д_о_л_ж_н_о_г_о. Для многих. Этот разрыв ты переживешь легко, как прежние. Только теперь уж не сотворится для мира «необычайный, никогда _т_а_к_ не написанный роман-трагедия». Его погубила — _т_ы! его пожрет огонь. Я сожгу _м_о_и_ письма, ты их обязана мне вернуть. Ты сожги свои. Заклинаю тебя — сожги. Не вынуждай меня на непростительные меры, я за себя не поручусь… Я хочу _в_с_е_ стереть, без остатка. Сегодня же я посылаю тебе все твои рисунки. И твой автопортрет. Мне — боль это и злое напоминание о моем преступлении: так гадко обмануться! Ты — да, да, да! — ты — именно, _з_л_а_я_ _г_о_л_о_л_е_д_ь! Темная сила владеет тобой — тобою творит _з_л_о_ в мире. Ты много его посеяла. И еще посеешь. Но это уже — последний посев… он скоро прервется. Я так отравлен тобой, что если бы было _т_а_м… — я бы и _т_а_м_ не узнал тебя. Я вытравлю _в_с_е_ из души, что связано с тобой. Вот как ты меня разожгла, как отравила _з_л_о_м. А я никогда не бывал таким. Ни-когда! Клянусь! Теперь — пока я не охладился — я готов на самое ужасное. Без сожаления, без оглядки. Я не могу уже обратиться к Господу, молиться… ты меня так изранила и истравила, что я, должно быть уже не оправлюсь. Ты убила меня, скверня святое мое, во мне.

Избавь меня от твоих денег. Телеграфируй К[сении] Л[ьвовне] распоряжение. Эти твои — понадобятся для _a_в_т_о_р_и_т_е_т_а_-«забавки». Он лишний раз войдет в наигранный и бездарный оперный раж и «схватит твою руку», а ты «вспыхнешь и задрожишь», от счастья. Избавь! Эта К[сения] Л[ьвовна] до сих пор не зашла, а уже октябрь кончается. Я хотел с ней послать _н_у_ж_н_о_е_ для тебя, но теперь