Тихо, с покаянно опущенной головой подходила Лиза к могиле.

Холмик у Макаровны колосился высоким, тучным ячменем – Лиза весной его посеяла, – а могила Степана Андреяновича была голая, по-сиротски неуютная, с двумя неокоренными сосновыми жердинками, вдавленными сверху в желтый песок. Черные угольки валялись по обе стороны заметно осевшего бугра – остатки от кадильницы с ладаном, которым Марфа Репишная окуривала могилу…

Лиза опустилась на колени.

– Ты уж, татя, прости меня, окаянную. С ума я сошла… Начисто потеряла и стыд, и совесть… Вчера-то уж я знала, что ты меня ждешь… Да я… Ох, татя, татя… Хватит, порасстраивала я тебя немало и живого, а что – таить не буду… Опять у нас все вкривь да вкось пошло… Я уж, кажись, все делала, все как лучше хотела, веником и метелкой вокруг него бегала, а ему – не знаю чего и надо… Ох, да что тебе сказывать, ты ведь и сам все видишь.

Тут Лиза, сложив руки на груди, подняла кверху заплаканное лицо да так и застыла.

Ну не диво ли? Не чудо ли на глазах сотворилось? Из дому вышла – туман, коров провожала – туман, и сюда шла – тоже туман, чуть не руками разгребала. А вот сейчас солнце и радуга во все небо…

«Это татя, татя меня успокаивает, он Бога упросил солнце выкатить», – растроганно подумала Лиза.

Спустил ее на грешную землю Игнатий Баев, который вдруг, как медведь, вылез сбоку, треща сухими сучьями. Да не порожняком, а с мешком за плечами, вот что больше всего поразило Лизу.

Да откуда же это он? Что у него в мешке? – подумала она, провожая глазами нескладную, долговязую фигуру, и тут же устыдилась своей суетности: господи, в кои-то поры выбралась к свекру на могилу, так нет того чтобы хоть полчасика мыслями и сердцем побыть с ним – начала по сторонам глазеть.

Однако сколько ни стыдила и ни совестила себя она, Игнат Баев не выходил у нее из головы, а тут вскоре, к ее великому удивлению, и еще один мешочник на кладбище объявился – Филя-петух.

– Филипп, откуда вы это с мешками? Чего тащите?

Филя три года проходу ей не давал. Где ни встретит, когда на глаза ни попадешься, начнет хихикать да своим кривым глазом подмигивать: когда, мол, дролиться начнем? Страсть какой охотник до баб! А тут она сама окликнула – не только не остановился, стал удирать от нее. Как сорока-белобока зашнырял в сосняке, так что она с трудом и догнала его.

– Откуда это ты, Филипп? Что за моду взяли – по кладбищу с мешками разгуливать? Дороги для вас нету?

– Да я это, вишь, так… Вишь, свернул маленько, – заблеял Филя и уж так старательно начал осматриваться кругом, как будто тут не беломошник растет, а золото рассыпано.

Лиза пощупала рукой в мешке. Зерно.

– Ох, прохвосты, жулики! Дак это вы с молотилки жито воруете!

– Да ты что – спятила? – ахнул Филя.

– Не спятила! Откуда еще хлеб можно взять? Вон как! Люди – в чем душа держится, а мы дорожку к молотилке проторили. Через кладбище. Никто не увидит, не догадается…

Филя божился, заклинал ее: нет и нет, близко у молотилки не был, – и под конец, когда она, распалившись, уже перешла на крик, признался: на складе получил.

– На складе? – страшно удивилась Лиза. – Да когда об эту пору колхозникам на складе давали? Заповедь не выполнена…

– Председатель немножко выписал. Для плотников… Только ты не сказывай никому. Нельзя это… Чтобы тихо все…

– А Михаил-то наш тоже получил?

– Не знаю, девка. Я вроде как его там не видел.

– Как не видел? На складе не видел или в ведомости?

– На складе.

Лиза наконец отпустила Филю – чего зря воду в ступе толочь – и, вздохнув, пошла к могиле.

Нет, тут что-то не то, подумала она. Михаила не видел… А почему? Иголка Михаил-то?

Она посмотрела вокруг, покачала сокрушенно головой и побежала к своим.

2

Слух о том, что в колхозе дают хлеб, с быстротой ветра облетел утреннее Пекашино. Жнеи, доярки, молотильщицы, подвозчицы кормов – все кинулись к хлебному складу на задворках у Федора Капитоновича.

Василий Павлович, колхозный кладовщик, не растерялся – вовремя успел выкатить к дверям какую-то старую телегу, бог весть почему оказавшуюся в хлебном складе, и это больше всего выводило из себя разъяренных баб.

– Вот как! Мы не люди? Нам не то что хлеба – ходу на склад нету!

– Да это с кем ты придумал?

– Бабы, чего на него смотреть? Нажимай!

Телега затрещала, сдвинулась с места, но Василий Павлович уперся своими толстыми коротышками и откатил назад.

Тогда тихая, набожная Василиса решила пронять его жалобным словом:

– Ты, Васильюшко, неладно так делаешь. Раз уж одним дал, дак и других не обижай. Мы в войну из хомута не вылезали и тепереча на печи не лежим. А поисть-то хлебца, Васенька, всем охота…

– Дура! – завопили со всех сторон на Василису. – Нашла кого уговаривать да совестить.

– Ему что! Он, боров, рожу наел – разве поймет нашего брата?

Тут в кладовщика через головы баб полетели камни и палки – это уж Федька Пряслин со своей бандой вступил в работу. Никто из ребят в это утро не дошел до школы, все завязли в заулке у склада. Орали, толкались, колотили матерей по спинам, по тощим задам, готовы были зубами прогрызть себе лаз в склад: теплым зерном несло оттуда.

Один камень угодил кладовщику в плечо, и Василий Павлович заорал благим матом:

– Да вы что – с ума посходили? Я, что ли, председатель? Мое дело выдать, когда бумага есть. А где у вас бумага?

– А и верно, бумаги-то у нас нету, – спохватился кто-то в толпе.

– К председателю надо!

– Да где он, председатель-то? Еще даве чуть свет в поскотину укатил.

– Неужели?

– Дак это они сговорились, сволочи!

– Знамо дело – не без того же.

– Ну и паразиты! Ну и прохвосты!

– Кто паразиты? Кто прохвосты? Кому нужна подмога Советской армии?

Егорша подходил к складу – его беззаботный и ликующий голос взмыл над орущей толпой.

Нюрка Яковлева схватилась за платок, Манька Иняхина, коротыга, привстала на цыпочки, да и другие бабы, которые помоложе, не отвернулись. Не часто, не каждый день такое увидишь: руки в брюки, хромовые сапожки горят на ноге, и улыбка во всю ряху – своя, нашенская, от души.

– Ну, из-за чего разоряемся? – спросил Егорша, игриво щуря свой синий глаз. – Почему