В бане взвыли от радости:

– Мишка, ты?

– Давай, давай сюда!

– Хочешь за меня постучать?

– Я тоже могу уступить.

– Не, играйте, – сказал Михаил и с треском опустился не то на скамеечку, не то на какой-то ящик.

Тем временем бабы и девки на дороге опять начали подавать свои позывные, и Аркашка Яковлев рассмеялся:

– Какая ему игра сегодня? Вишь ведь, какой спрос на него…

– Ну как, Пряслин, крепко угостил зятек? – полюбопытствовал Петр Житов. – Говорят, из района приехал – воз всякой продукции навез.

– Тащил бы его сюды, – может, и нам чего откололось.

– Ну уж нет! – сказал Аркашка. – Ежели с кого и приходится сегодня калым, дак с самого Мишки.

– С меня? Это за что же?

– За что? А хотя бы за то, что из холостяков выписываешься.

– Мишка, правда?

– Неуж к нашему берегу надумал?

– Ух и девка же эта Райка! М-да-а-а…

– А я бы, мужики, век с холостяжной жизнью не расставался, – сказал Филя-петух.

Все так и грохнули.

У Фили-петуха в тридцать два года только в одном Пекашине насчитывалась дюжина ребятишек (пятеро в своей семье да семеро россыпью по всей деревне). А кроме того, был еще немалый приплод на лесопункте, где он каждую зиму отбывал трудповинность. Черт его знает, что за человек! Сам маленький, щупленький, бельмо на одном глазу, а юбочник – каких свет не видал.

Игнатий Баев – хлебом не корми, а дай поточить зубы – сказал:

– Ты хоть бы, Филипп, раскрыл нам свои секреты, поделился опытом передовика на данном фронте.

– Чего, скажи, мне делиться-то, – ответил за Филю Аркашка (тоже ерник не последний). – Надо, скажи, патриотом быть, сознательность иметь. Верно, Филя?

– Да, я, мужики, это дело уважаю. Моему здоровью оно не вредит…

Простодушный ответ Фили вызвал новый взрыв смеха, затем Аркашка, явно желая продолжить удовольствие, подбросил еще одно полено в огонь.

– Ну, чего я говорил! – воскликнул Аркашка на полном серьезе. – Он в бабку свою Дуню, да, Филя? Ту, бывало, у нас дедко до самой смерти хвалил. За эту самую сознательность. К другой, говорит, идти надо – тетеру или еще какой провиант прихватить, а Дунюшка, говорит, ничего не спрашивает – только чтобы сам в исправности был…

Положение у Лукашина было самое идиотское. Ведь если его накроют мужики за подслушиванием – скандал на всю деревню. Да и не только на деревню. На весь район. А с другой стороны – что делать? Кто-то из мужиков, как назло, толкнул в сенцы дверку – наверняка чтобы дым табачный выпустить, – и он в углу за этой дверкой оказался как в капкане: не то что двинуться к выходу – пошевелиться нельзя.

Между тем в бане перестали стучать костями, и по всем признакам было ясно, что мужики вот-вот начнут расходиться: шумно, с потягом зевали, слова из себя выжимали нехотя, подолгу молчали. И вдруг, когда Лукашин уже решил было поднять в сенцах шум и грохот, а затем с беззаботным видом ввалиться в баню – надо же было как-то выбираться отсюда! – за дверкой опять разгорелся спор. И какой спор! Как будто специально по его, Лукашина, заказу – о том, что делать завтра. Можно ли взять с утра азимут на берег, к орсовскому складу? (Игнатий Баев так выразился – разведчиком на войне был.)

Четверо – Аркашка Яковлев, Филя-петух, сам Игнатий и тугодумный молчун Вася Иняхин (первый раз открыл рот за весь вечер) – без колебаний высказались за. Чугаретти, как шофер, был не в счет. Петра Житова, наверно, не спрашивали из уважения к его положению.

Оставался еще Михаил Пряслин – его ответа ждали.

Наконец Михаил сказал:

– Я поближе к вечеру подойду.

Тут баня заходила ходуном. Кто яростно наседал на Михаила (дескать, друзей, товарищество подрываешь), кто, наоборот, с такой же горячностью защищал его (у Пряслина нет в кармане белого билета – можно и застучать), кто вдруг ни с того ни с сего начал восхвалять Худякова. За то, что у Худякова завсегда люди с хлебом…

На это Чугаретти сказал:

– А чего дивья? Потайные поля у него…

Чугаретти, как всегда, не поверили, его начали уличать во лжи, в завиральности. До тех пор, пока свое веское слово не произнес Петр Житов:

– Насчет потайных хлебов не скажу, – может, и брехня. А то, что у Худякова голова шурупит, – это факт. И про нашего брата думу имеет – тоже факт.

После некоторого молчания – это, между прочим, всегда так бывает, когда Петр Житов высказывается, – Игнашка Баев раздумчиво сказал:

– Некак приспособиться – вот в чем вся закавыка. Никакой щели не осталось – все запечатали. У меня зять Николай пишет, на Украине живет: все яблони, говорит, у себя похерил.

– Как это похерил?

– Порубал. Каждую яблоню налогом обложили.

– А у нас покамест сосны да ели еще обложить не догадались.

Тут опять в разговор вмешался Петр Житов: заткнись, мол, не на те басы нажимаешь.

– Пошто не на те? Я по жизни говорю!

– А я говорю – включи тормозную систему. Спокойнее спать будешь по ночам. Понял?

Лукашин не мог больше оставаться в своем закутке – все вот-вот попрут на выход мужики, – и он, уже не заботясь о тишине, с шумом, грохотом ринулся в ночной огород.

3

Ну и сволочи! Ну и сволочи… Нет, какие сволочи! Лукашин – чужак, Лукашин жить им не дает…

Да, за эти полчаса-час, что он стоял, затаясь, в сенцах, он узнал пекашинцев, пожалуй, больше, чем за все пять лет своей председательской работы. Да и председательствовал ли он? Был ли хозяином в Пекашине? Не Петр ли Житов со своей компанией вершил всеми делами? Ведь что, по существу, было сейчас в бане у Житовых? А заседание мужичьего правления. Да, да, да! Нечего тень на плетень наводить. Все обсудили, все порешили: как быть с выгрузкой, кому можно идти, кому остаться на колхозной работе…

Лукашин шагал в кромешной темноте осеннего вечера, думал о том, что` приоткрылось ему только что в житовской бане, а девки и бабы по-прежнему трезвонили свое.

У клуба его опознали, и вслед ему полетели знакомые припевки:

Это что за председатель, Это что за сельсовет? Сколько раз я заявляла: У меня миленка нет!

Девок много, девок много, Девок некуда девать. Из Москвы пришла записка Девок в сани запрягать.

У кого миленка нет, Заявляйте в сельсовет. В сельсовете разберут, Всем по дролечке дадут.

В правлении горел свет. По сравнению с чахлыми коптилками в домах колхозников