Шрифт:
Закладка:
– Вы же не думаете, что они… – засмеялась Кальпана, увидев выражение ее лица. – Да ладно вам, ма, пусть хоть пару стихов ей посвятит!
– Я ничего не говорю и гадать почем зря не собираюсь, – ответила госпожа Рупа Мера, заново расстроившись из-за происходящего в Калькутте. – Ох, как я устала! Сколько еще я должна мыкаться по чужим городам и домам? Кажется, я переела – и вдобавок забыла принять гомеопатию… – Она встала, хотела сказать еще что-то, но передумала и схватилась за свою большую черную сумку.
– Спокойной ночи, ма, – попрощалась с ней Кальпана. – Я вам поставила кувшин с водой. Если что-то нужно, только скажите… «Овалтин», «Хорликс»[348] или еще что-нибудь. Завтра же свяжусь с Харешем.
– Спасибо, дорогая, тебе тоже надо отдохнуть. Уже очень поздно, а ты болеешь.
– Знаете, ма, сейчас мне гораздо лучше, чем утром. Хареш и Лата… Лата и Хареш! Что ж, попытка не пытка.
На следующее утро, однако, Кальпане стало совсем дурно, и она весь день провела в кровати, без конца зевая. А через день, когда она наконец нашла в себе силы отправить посыльного в Нил-Дарвазу, выяснилось, что Хареш Кханна уже вернулся в Канпур.
9.5
Всю дорогу от Калькутты до Канпура Лата гадала, для чего мать так срочно вызвала ее к себе. Мамино послание, составленное в лучших традициях загадочных телеграмм, предписывало ей явиться в Канпур в ближайшие два дня.
Путь занял целый день. Утром Арун встал пораньше и отвез сестру на вокзал. На мосту Ховра было почти безлюдно. Когда они добрались до вокзала, пропахшего дымом, рыбой и мочой, Арун усадил Лату в женский вагон и спросил:
– Что будешь читать в дороге?
– «Эмму».
– Это тебе не вагон люкс, да?
– Да уж, – с улыбкой ответила Лата.
– Я послал телеграмму в Брахмпур, так что Пран должен приехать на вокзал. Ну или Савита. Поищи их на перроне.
– Хорошо, Арун-бхай.
– Ну, будь умницей. Без тебя дома все по-другому. Апарна опять начнет капризничать.
– Я вам напишу… Только ответы лучше печатай на машинке, иначе я ничего не разберу.
Арун засмеялся и зевнул.
Поезд отправился вовремя.
Лата была рада вновь увидеть полную сочных зеленых красок бенгальскую глубинку, которую она очень любила – пальмы, банановые деревья, изумрудные поля риса и деревенские пруды. Впрочем, через некоторое время пейзажи за окном изменились, и поезд с каким-то иным звуком покатил по сухой, испещренной оврагами, холмистой земле.
Чем дальше они продвигались на запад, тем суше становилось вокруг. За телеграфными столбами и путевыми знаками потянулись пыльные поля и бедные деревеньки. Жара стояла невыносимая, и на ум полезли разные мысли. Будь на то воля Латы, она все каникулы провела бы в Калькутте, но матери иногда взбредало в голову взять Лату с собой – обычно, если ей нездоровилось или просто становилось одиноко. В чем же дело на сей раз?
Женщины в вагоне поначалу робели и беседовали лишь с теми, кто сидел рядом, но вскоре – благодаря одному очаровательному младенцу – все оказались втянуты в оживленный разговор. На остановках к ним заходили молодые родственники мужского пола, ехавшие в других вагонах: справлялись об их самочувствии, приносили чай в керамических чашках и керамические кувшины с водой, так как становилось жарко, а вентиляторы то и дело отключали.
Одна женщина в парандже, определив, где находится запад, расстелила коврик и принялась молиться.
Лата подумала о Кабире и испытала странную смесь грусти и – неизвестно почему – счастья. Видимо, она до сих пор его любит, и незачем обманывать себя, будто это не так. Неужели Калькутта никак не повлияла на ее чувства к Кабиру, нисколько их не уменьшила? Его письмо особых надежд на взаимность не внушало… Стоит ли вообще столько думать и говорить о любви, если тебя не любят в ответ? Вряд ли. Что же она тогда до сих улыбается при мысли о Кабире?
Лата принялась за «Эмму» – как здорово, что можно спокойно почитать! Если бы она ехала с матерью, та в считаные минуты собрала бы вокруг себя толпу попутчиц и уже рассказала бы им все про фирму «Бентсен Прайс», ревматизм, диабет, вставные зубы и свою былую красоту, про славные времена, когда муж возил ее с собой в вагонах класса люкс осматривать пути, про успехи Латы в учебе, превратности судьбы и мудрость смирения и принятия.
А тем временем поезд, изрыгая сажу и вздрагивая, продвигался по огромной раскаленной долине Ганга.
В Патне небо почернело: его затянуло облако саранчи длиной в милю.
Пыль, мухи и сажа каким-то образом проникали в вагон даже через наглухо закрытые окна.
Телеграмма Аруна, видимо, не дошла, потому что на перроне в Брахмпуре Лату никто не ждал – ни Савита, ни Пран. А ей так хотелось их повидать – пусть хоть на те пятнадцать минут, что поезд стоял в Брахмпуре. Когда он тронулся, Лата ощутила странную, несоразмерную поводу грусть.
Когда раздался протяжный гудок паровоза, вдали заблестели крыши университета.
Вспоминаю вся в слезах
Облик свой в твоих глазах.
Очутись Кабир вдруг на вокзале – скажем, он стоял бы у входа на перрон, одетый так же повседневно, как одевался на свидания, с той же доброжелательной улыбкой на лице, и спорил бы с носильщиком о стоимости услуг (мало ли, вдруг ему тоже понадобилось в Канпур? Или в Варанаси, или в Аллахабад…), – сердце Латы, должно быть, просто выскочило бы из груди от счастья. Казалось, довольно услышать его голос, увидеть лицо, как все недопонимания между ними исчезнут с первым же клубом дыма и первым поворотом колес…
Лата вернулась к чтению.
– Дорогая моя бедняжка Изабелла, – молвил он, ласково касаясь руки миссис Найтли, чтобы на несколько мгновений прервать ее хлопоты с одним из пятерых детей. – Как долго, как ужасно долго ты не приезжала! И как ты, верно, устала с дороги! Тебе следует лечь пораньше, милочка, а перед сном я бы советовал тебе скушать немного жиденькой кашки. Мы оба с тобой славно подкрепимся. Эмма, душенька, а отчего бы нам всем не съесть немного кашки?[349]
Над полем пролетела и скрылась в канаве цапля.
С фабрики по переработке сахарного тростника летел удушливый запах патоки.
На очередном полустанке
