Шрифт:
Закладка:
Но империалистические бандиты, которые видят выход из кризиса в новой всемирной резне, забывают, что, выпуская на волю фурий войны, они одновременно освобождают и силы революции… (Dokumente zur Deutschen Geschichte, 1929–1933. S. 49–50).
Здесь мазохистская форма мышления превратилась в стратегическое сознание; листья, трясясь, движутся навстречу гусенице в ожидании, что они обретут причастность к Я гусеницы, если только достаточно терпеливо позволят себя жрать. Что такое «два года Гитлера», если затем придем мы? То, что провидчески описал в 1912 году Ратенау: искусство лавирования, дипломатии, обмана, освоенное всеми, вплоть до «мелочного торговца», здесь осуществилось в огромном масштабе.
В разгар кризиса карусель стратегов раскручивается все быстрее. Каждый из едущих на ней, глядя со своего места, рисует общую картину происходящего и, основываясь на этой картине, предлагает тактику, которая позволила бы овладеть всем целым. Социал-демократия рассматривает все происходящее как сцену, на которой она «обречена» играть у постели больного капитализма двойственную роль врача и наследника, с нетерпением ожидающего смерти. Коммунисты толкуют ситуацию как агонию капитализма, смерть которого лишь вопрос времени, так что конец его ускорит тот, кто, с одной стороны, будет бороться против фашизма как шарлатанского целительного средства, но в то же время будет рассчитывать на то, что фашизм станет тем ядом, который доконает «систему» и сделает коммунистическую партию ее счастливой наследницей. Одни хотят смягчить кризис, другие – обострить его, чтобы вызвать революцию.
Но и те и другие пытаются прикинуть, каков будет счет, не только в отсутствие хозяина заведения, но и не принимая во внимание его прихлебателей. Ведь на противоположной стороне тоже взаимно вводят друг друга в заблуждение и фашисты, и представители буржуазии – и инструмент, и тот, кто его использует. С одной стороны, бóльшая часть руководителей немецкой индустрии сворачивает на национал-социалистический курс, потому что верит, что сейчас надо идти тем путем, который предлагает Гитлер, чтобы сохранить курс развития промышленности и курс «общего интереса» («тактика приручения»). Гитлер, со своей стороны, знает: он должен заставить промышленников поверить, что они нашли в его лице такой инструмент, который позволит достичь их политических целей. Только в том случае, если они поверят в это, он сможет превратить их, в свою очередь, в инструменты для осуществления своих глобальных планов и нерасторжимо присоединить «экономику» к своему «блоку», к его твердому, как сталь, «единому телу народа», к которому он столь часто обращал свои заклинания и которое будет подниматься и подниматься из могил мировой войны, чтобы в конце концов прокатиться в роли стального победителя по молниеносно покоренной и подчиненной стране. Тогда и для Гитлера кончилось бы время, когда нужно кем-то прикидываться и что-то симулировать; тогда и он наконец смог бы стать тем, кем он чувствовал себя, – избранником «провидения», посланцем мертвых, восставшим из могилы духом мщения. Он, «авантюрист» (Ева Браун), любитель бить в барабаны, шарлатан, истеричность и актерский талант которого были очевидны любому, оказался на карусели тактиков и полуреалистов единственным полным реалистом, то есть единственным, кто умел преследовать свои цели не только как политик, но и как психолог и политический драматург. Он не только практиковал искусство обмана, но и видел необходимость создавать у тех, кто был готов обмануться, впечатление собственной серьезности и приверженности идеалам. Он умел обращаться с коллективной волей, создавая иллюзион, возводя в нем декорации и кулисы, в окружении которых каждый мог обманываться от всей души; иллюзия, во власти которой оказывается тот, кто готов обмануться, в то же время послужит для него, обманутого, оправданием и отпущением грехов и, когда наступит конец, даст ему возможность объяснить, каким образом все неизбежно вышло так, как оно вышло.
Эпилог. Плевральный шок. К архетипу Веймарского смеха
«Я знаю смерть, я давно служу при ней, и ее переоценивают, поверьте мне. Я могу вам сказать: она почти ничего собой не представляет… Мы приходим из тьмы и уходим во тьму, между этим бывают разные переживания, но начало и конец, рождение и смерть не переживаются нами, они не имеют никакого субъективного характера, они, как процессы, протекают целиком в области объективного. Вот так-то обстоит дело».
Таков был способ утешать, к которому прибегал гофрат…
Картина Веймара полна духовных состояний, которые отличаются сарказмом и ироническим смыслом, но не юмором. Нации, которая недавно проиграла войну и потеряла два миллиона человек, смеяться не так-то легко. То, что один из первых сатирических журналов, который появился после войны и издавался дадаистами, назывался «Убийственная серьезность», указывает на направление, в котором будет развиваться веймарская смеховая культура. В смехе этого десятилетия веселью приходится перешагивать через трупы, а в конце концов смеяться будут при мысли о трупах in spe[380]. Когда Густав Реглер в 1929 году вернулся из путешествия по Франции, он впервые услышал этот новый смех, посредством которого люди, которые придут к власти в 1933 году, утверждали свой режим, – тот смех «силы-через-радость»[381], который громко издавали настроенные на борьбу Я и героические протезы: Реглер увидел горбуна, который держал у живота барабан, бил в него и распевал:
Жил однажды коммунист,
Который не знал, что такое нацист,
И тут пошел он в коричневый дом
Да вышел оттуда без костей! Ха-ха-ха-ха![382]
В эти годы вряд ли существовал какой-то публичный смех, который не был бы смехом над чем-нибудь пугающим или смехом, направленным против врагов – как реальных, так и воображаемых. Этот смех оказывался либо смехом жертв, которые, смеясь, пытались подняться над тем, что им угрожало, либо смехом тех, кто, подобно продавцу нацистских газет, заранее подвергал осмеянию свои будущие жертвы[383]. Томас Манн, как никто другой, почувствовал вызов, который цинический смех бросает юмору. Уже в начале существования Веймарской республики он попытался проникнуть в суть нового духа времени, утвердившегося после окончания буржуазной эпохи, и дать понятие о том, что это значит – жить в «современном» мире и «идти в ногу со временем», не утрачивая себя полностью в приспособленчестве к «скверному новому». В высокогорной атмосфере «Волшебной горы» (Цауберберг) Томас Манн вел свой спор с неоциническим Веймарским духом времени, чего не заметили многие из читателей, полагавшие, что эти беседы на высокогорном давосском курорте есть не что иное, как последние высокопарно-духовные рассуждения в духе буржуазной образованности, ни к чему не обязывающие
