в социальном плане. На самом же деле Томас Манн ставил перед собой задачу атаковать тот дух приспособленчества, соучастия и соглашательства, который в это десятилетие неуклонно приводил в фарватер цинизма, и представить такое «позитивное умонастроение», которое не основывается на псевдонезависимом приятии смертельно-деловитых данностей. Над Волшебной горой пышно расцветают, словно напоследок, образы гуманизма, который остается духовно богатым, не становясь циническим. Изображается последняя позитивность, которая еще не является циническим позитивизмом. Это гуманность, которая уже не может существовать внизу, «на уровне моря». Высокогорье Давоса соответствует той психологической атмосфере, в которой разыгрывается драма Волшебной горы. Здесь юморист делает еще одну попытку подняться выше тех вершин, которых достиг цинизм, и это захватывающее дух восхождение способно убедить того, кто слышит в речах великого циника, гофрата Беренса, вой псов смерти. Именно он командует парадом и задает тон в этой высокогорной атмосфере. На Волшебной горе царит цинизм, и в первую очередь исполненная духовности хитрая закрученность прозы Томаса Манна стала причиной того, что эта книга не с такой ясностью, с какой следовало бы, была понята как решительный спор между двумя формами «снятия и преодоления» и двумя формами иронии. Здесь старая юмористическо-ироническая традиция ведет борьбу с современной иронией типа «оп-ля, мы живы». Вместо цинического прыжка в сутолоку и путаницу мира ироник старой школы пытается здесь подняться над суетой. Правда, он кокетничает с современной «заброшенностью» и циническо-предприимчивой готовностью отдаться на волю волн: ведь и главный герой этой книги пускается в приключения на Волшебной горе и дает увлечь себя высокогорному воздушному потоку эпохи; но в нем все же возникает нечто такое, что не позволяет ему превратиться в существо, просто плывущее по течению, это нечто являет собой неясное чувство того, что раньше именовалось «образованием» – неуловимое ощущение более высокого Я, гуманизма и позитивного отношения к жизни, противостоящее всем этим «беспутным» искушениям деградации и смерти.

Физиономия Веймарского смеха четко схвачена Томасом Манном по меньшей мере трижды. И каждый раз это был смех, который превращается в нечто самостоятельное, уже не принадлежащее смеющемуся. Когда ужасное и смешное оказываются в столь тесном соседстве, как на этой горе, где собраны в лечебнице больные туберкулезом, рождается смех, за который мы уже не можем нести ответственности. Мы не смеемся так, пока способны отвечать за себя. Так смеется в нас что-то другое – смеется тогда, когда мы вдруг постигаем нечто, заложенное в нас более глубоко, чем это доступно пониманию нашего цивилизованного Я. Так хохочет, едва успев приехать, главный герой книги, Ганс Касторп, когда его двоюродный брат самым будничным тоном сообщает ему, что зимой трупы спускают в долину на санях для бобслея.

– Да брось ты! – воскликнул Ганс Касторп. И вдруг разразился смехом, бурным, неудержимым хохотом, который сотрясал его грудь и заставлял скривиться от боли его уже слегка обветренное лицо. – На санях для бобслея! И ты говоришь мне об этом с таким спокойствием? Да ты стал совершенно циничным за эти пять месяцев!

– Вовсе не циничным, – ответил Иоахим, пожимая плечами. – С чего ты взял? Ведь это все равно уже трупы… Впрочем, может, и хорошо, что у нас тут становятся циничными. Сам Беренс тоже этакий старый циник, и при этом прекрасный малый, старый студент-корпорант и блестящий хирург. Сдается мне, он тебе понравится. Кроме того, здесь есть еще Кроковский, ассистент – нечто весьма и весьма толковое. В проспекте санатория особенно рекламируется его деятельность. То, что он занимается с пациентами расчленением души. <…>

– Чем он занимается? Расчленением души? Да ведь это просто отвратительно! – воскликнул Ганс Касторп и на этот раз не совладал со своим весельем. Он уже был не властен над ним, он испытал, вслед за всеми другими, полное расчленение души, и хохотал так сильно, что слезы стекали у него из-под руки, которой он прикрывал от ветра глаза… (Mann T. Der Zauberberg. Berlin, 1974. S. 10–11).

Позднее точно так же расхохочется и дядя, Джеймс Тинаппель, – консул, приехавший посетить Волшебную гору, когда Ганс Касторп расскажет ему о всех перипетиях повседневной жизни санатория – таких, как образование туберкул, пневмотомии, легочные резекции и воспаления легких. Он почувствует, что люди этого мира способны привыкнуть абсолютно ко всему.

Однако самым великолепный, самый жуткий и самый своевременный смех – это непристойный и дьявольский смех от шока, которым разразился Антон Карлович Ферге. Он чуть было не стоил ему жизни, этот ужасный смех на операционном столе, во время операции на легких. Это был плевральный шок, наступающий при хирургических вмешательствах такого рода. Послушаем рассказ Ферге об этом «сучьем» переживании, при котором смеющийся уже не узнавал себя в своем смехе – словно в нем смеялся кто-то другой, доводя его до смерти.

Добродушные серые глаза господина Ферге расширялись, а его лицо становилось мертвенно-бледным всякий раз, когда он принимался рассказывать о событии, которое могло иметь для него самые ужасные последствия. «Без наркоза, господа вы мои. Ладно, наш его не признает, он запрещает его в таких случаях, все, конечно, понимаешь и соглашаешься, как разумный человек. Но местный-то глубоко не проникает, господа вы мои, он замораживает только сверху, и когда тебя вскрывают, чувствуешь только давление. Лицо мне закрыли, чтоб ничего не видеть, и ассистент меня держит справа, а старшая сестра – слева. Значит, лежу я, на меня давят, и это тело мое разрезают и оттягивают зажимами в разные стороны. Но тут слышу – господин гофрат говорит: „Так!“ – и в этот момент он начинает тупым инструментом – надо тупым, чтобы не проколоть раньше времени, – нажимать там и сям на плевру: он тыкает, чтобы найти место, где ее проколоть и впустить газ, и когда он это делает, когда он водит туда-сюда инструментом по моей плевре, – господа вы мои, господа вы мои! – тут уж начинается такое, что мне совсем кранты, просто что-то неописуемое. Плевру, господа вы мои, трогать нельзя, она не хочет, чтобы ее трогали, это – табу, она ведь специально спрятана внутри тела, изолирована и недоступна, раз и навсегда. А тут он все вскрыл и давай в нее тыкать. Господа вы мои, вот тут-то мне и стало худо. Ужасно, господа вы мои, никогда я даже и не думал, что бывает такое мерзейшее и сучье ощущение на земле – разве что только в аду! Тут со мной вышел обморок, да три обморока сразу: один – зеленый, другой – коричневый, третий – фиолетовый. Мало того, от этого плеврального шока у меня