но представь себе, что будет, если я останусь. Еще несколько недель, и ты станешь вконец несчастным. Тебя гнетет не нужда, а мысль, что нужда может значить так много. Пока ты был один, тебе ничего не грозило, если даже и случалась беда. Пусть же все будет, как было. Тебе очень грустно?

Меня хотят снимать в новом фильме. Завтра я подпишу контракт. Макарт снял для меня две комнаты. Что я могла поделать? Он говорил об этом так, словно речь шла о центнере угля. Ему пятьдесят лет, и он похож на слишком хорошо одетого отставного боксера. У меня такое чувство, словно я продалась в анатомический театр… Я не погибну. Представлю себе, что меня осматривает врач. Пусть позабавится мною, так уж случилось. Не вымазавшись в грязи, из грязи не выберешься. А нам ведь хочется из нее выбраться!

Я пишу: нам. Ты понимаешь меня? Я сейчас ухожу от тебя, чтобы остаться с тобой. Ты не разлюбишь меня?..»

Фабиан сидел не шевелясь. Становилось совсем темно. Болело сердце. Он вцепился в подлокотники кресла, словно сопротивляясь кому-то, кто хотел утащить его отсюда. Наконец он взял себя в руки. Письмо лежало на ковре и белело в темноте.

– Я ведь хотел стать другим, Корнелия, – сказал Фабиан.

15. Веймарские двуличные решения, или Реалистическая деловитость-к-смерти

Тотальный наблюдатель за всем – ты тотально виден насквозь.

Густав Вангенхейм. Мышеловка. 1931

Мы описываем год 1932-й. Карты перетасованы для последней игры. Посвященные ясно понимают, что горизонт уже сомкнулся. Альтернативы отныне могут взметнуться в глухой ярости или в беспомощной игре мыслей, но уже не смогут повернуть вспять ход событий. 1932 год – год хаотический, непостижимо сложный; он представляет собой последнее звено в цепи кризисов 1930–1932 годов, о которой Людвиг Маркузе с полным основанием сказал, что описать ее труднее, чем обычно целое столетие. В этот год сменилось за негодностью три канцлера – после того как потерпело крах правительство Брюнинга, придерживавшегося центристской ориентации. Геббельс тогда записывал в своем дневнике:

3. 5. 32

…Итак, начинается. Этому радуются по-настоящему. Но теперь в партии приходится молчать как рыба. Мы должны делать вид, что совершенно не заинтересованы в этом…

13. 5. 32

…Кризис развивается, как по программе…

30. 5. 32

Бомба взорвалась. В 12 часов Брюнинг вручил рейхспрезиденту заявление об отставке всего Кабинета в полном составе. Система рушится… (Die ungeliebte Republik, Dokumente zur Innen- und Au Benpolitik Weimars 1918–1933 / Hg. v. W. Michalka und G. Niedhart. Miinchen, 1980. S. 327–328).

В обоих последующих Кабинетах министров, правда, еще нет нацистов, но тем больше в них «незаинтересованных» и беспартийных политиков, которые уже серьезно заняты деполитизацией политики. При Папене и Шляйхере доминируют «министры-реалисты», которые «освободились» от тесных связей со своими партиями, чтобы иметь возможность лучше управлять в интересах «целого» – разумеется, в тесной связи с немецкими националистами, которые представляют в правительствах интересы если и не всего целого, то все же целой тяжелой индустрии. Трижды в течение 1932 года весь народ призывался к избирательным урнам: первый раз – в апреле, чтобы избрать президента, затем в июле и в ноябре, чтобы избрать рейхстаг, который, не будучи способным к действиям, в неуверенности топтался на месте – особенно после того, как в результате июльских выборов нацисты стали сильнейшей партией. На президентских выборах была альтернатива – Гинденбург или Гитлер, и выбор, естественно, пал – также с помощью все еще «разумных» социал-демократических голосов – на «меньшее из зол», которое спустя девять месяцев вручило «большему злу» бразды правления.

В «Форвертс», партийном органе, 10 марта 1932 года прусский премьер-министр от социал-демократов Отто Браун писал:

У избирателей есть одна альтернатива: Гинденбург или Гитлер. Может ли выбор вызвать какие-то затруднения? Достаточно посмотреть на того и на другого. Гитлер, этот прототип политического авантюриста… Противоположность ему – Гиндербург. Воплощение спокойствия и стабильности, мужественной верности и самоотверженного исполнения обязательств перед всем народом в целом… исполненный кантовского чувства долга… Я выбираю Гинденбурга и обращаюсь к миллионам избирателей… Делайте то же самое, прокатите Гитлера, выберите Гинденбурга…

Призыв Брауна – образцовый пример поздневеймарской тактики: двойное мышление, двойная игра на политической сцене, двуличные решения; хотят создать иллюзию, что продумали ситуацию до мельчайших деталей, а затем со всем пафосом иллюзорной ответственности отдали голос за якобы «меньшее из зол». Никто не анализировал социал-демократическое двуличие лучше Фритца Тарнова в речи на лейпцигском съезде социал-демократов в 1931 году:

Разумеется, теперь мы стоим у ложа больного капитализма не только как диагносты, но и – да что я тут могу сказать? – как врачи, которые хотят заняться лечением, или как радостные наследники, которые ждут не дождутся конца и которым больше всего хотелось бы слегка помочь больному скончаться при помощи яда. В этом образе отражена вся наша ситуация.

Тарнов описывает именно злосчастный выбор левых – между трагической серьезностью и цинизмом. Нам уже хорошо знакомы эти медицинские метафоры. Разве Гитлер не говорил постоянно о политическом «туберкулезе», от которого пациент не умирает сразу, но который, однако, протекает «в скрытой форме» и будет медленно подтачивать его, если «горькое счастье» кризиса не обострит болезнь до предела? Эрих Мюзам, наоборот, уже указывал на двойственную роль врача, который оперирует и губит пациента (ср. главу 9). Сейчас, когда кризис принял наиболее острую форму, двойная игра становится совершенно ясной даже для тех, кто в ней участвует. Тарнов продолжает:

Мы, как мне представляется, обречены ощущать себя врачом, который всерьез хочет лечить, но притом нам суждено сохранять в себе чувство, что мы – наследники, которые предпочли бы получить все наследство капиталистической системы, и лучше сегодня, чем завтра. Эта двойная роль – врача и одновременно наследника – чертовски трудна. Мы могли бы избежать некоторых разногласий в партии, если бы постоянно сознавали, что играем за двоих. Иногда один полагает, что бедственное положение тех, кто зависит от здоровья пациента, требует сделать все, чтобы вылечить этого пациента (капитализм); другой полагает, что сейчас, когда он уже издает предсмертные хрипы, было бы правильно покончить с ним, нанеся «удар милосердия».

Затем Тарнов говорит о своем выборе: он ратует за роль врача и голосует за гуманную и серьезную медицинскую тактику, отвергая цинизм наследника.

У нас вызывает сострадание отнюдь не сам пациент, а массы, которые стоят за ним. Когда