она со своими логическими изысками стала казаться инфантильной и академичной, а ее реминисценции по поводу великих идеалов и вовсе дали повод считать ее утопической глупостью. Сегодня философия со всех сторон обложена злобно-умными эмпиризмами и реалистическими дисциплинами, претендующими на то, что они все знают лучше. Если бы они и в самом деле знали нечто лучшее, то с закатом философии, вероятно, было бы потеряно не так много. Но так как все без исключения сегодняшние научные дисциплины и учения о разумности находятся под подозрением в том, что они принесли с собой не знание о том, как все улучшить, а знание о том, как все ухудшить, наш интерес возвращается к тому, что так и не было достигнуто ранее никаким снятием или преодолением философии. В мире, полном несправедливости, эксплуатации, войны, неприязни, изоляции и слепого страдания, «снятие и преодоление» философии стратегиями «разумности» приводит в дополнение к этому еще и к болезненно переживаемому недостатку в философии; это находит свое документальное подтверждение, помимо всего прочего, и в современной неоконсервативной жажде смысла. «Ложная жизнь», которая уже праздновала преодоление философии и метафизики, так никогда и не понимала, что философия прямо противоположна такой жизни. Философия требовала от нее того, что, по выражению Фалеса, «трудно»: познать самое себя.

В этом месте ирония меняет свое направление на противоположное. Великая философия с незапамятных времен серьезнее относилась к жизни, чем «серьезность жизни» – к философии. Ее принципиальная позиция по отношению к жизни состояла в том, что она с глубоким уважением требовала от жизни большего: она напоминала жизни о существовании у нее таких способностей, о которых та даже не подозревала, – способностей, которые позволят ей возвысить себя до всеобщности. Прочно утвердившаяся с начала «осевого времени» высокоразвитых культур (около 500 года до н. э.) дистанция между великими и малыми «умами» стала стимулом для создания философско-антропологических систем обучения и тренировки, а также для создания учений о развитии. Классическое «Познай самого себя!» заключало требование доныне неизвестного дисциплинарного самоограничения индивидов – во взаимосвязи со столь же беспрецедентным ростом понимания ими самих себя как понимания своего места в космосе. При взгляде с такой высоты повседневное сознание с его заученными практическими приемами и навыками, близорукой конвенциональностью и беспомощностью перед аффектами казалось несерьезной и незрелой формой, предшествующей возникновению развитого разума. Отныне философия боролась с повседневным сознанием, пытаясь преодолеть его отчасти тупое, отчасти хитрое нежелание повзрослеть в философском смысле, то есть сознательно включить себя в «осмысленные целостности». Поэтому классическая, сосредоточенная на исполнении требования «Познай самого себя!» философия является, по существу, областью обучающих упражнений и педагогикой. Заповедь самопознания нацеливала рефлексирующих индивидов на их самостоятельное включение в хорошо упорядоченные социальные и природные целостности – с неявно выраженным обещанием, что человек даже и там, где социальные отношения оскорбляют мысль о разумном порядке, сможет чувствовать себя включенным в более глубокое, природно-космическое Разумно-Происходящее. Требуя познать самого себя, классическая философия обещала отдельному человеку, что он, углубляясь в себя, отыщет общий знаменатель для мира и собственного Я. Таким образом она обеспечивала непревзойденную обязательность, которая надежно скрепляла в единое целое экзистирование и рефлексирование. Поэтому у Фалеса изучение небес и исследование самого себя могли непосредственно примыкать друг к другу. До тех пор пока философия была вправе верить, что познание мира и познание самого себя – это одно и то же, требование «Познай самого себя» могло быть развернуто в энциклопедию знания – точно так же как и энциклопедия могла быть свернута в «Познай самого себя». Классические системы черпали свой пафос из непоколебимой и самоочевидной уверенности в том, что познание мира и познание самого себя должны сходиться в нечто единое под знаком «Абсолютного». Они еще могли исходить из того, что рефлексия и жизнь, теоретический и практический разум никогда не смогут стать полностью отчужденными друг от друга, потому что все познание имеет конечный регулятив в самопознании познающего.

В современную эпоху связи, которые обеспечивали в классическом мышлении нераздельное единство рефлексии и жизни, рвутся. Нам становится все более ясно, что мы утрачиваем общий знаменатель для самопознания и познания мира. Даже столь уважаемый постулат о самопознании сегодня оказывается под подозрением в наивности, и то, что некогда казалось вершиной рефлексии, сегодня подозревается в том, что было простым миражом, возникшим в результате злоупотребления метафорой рефлексии как «отражения». И в самом деле, подавляющая часть сегодняшних знаний об объекте не имеет никакой связи с Я и противостоит нашему сознанию в виде той дифференцированной вещественности, от которой уже нет никакого пути «назад», к субъективности. В современном научном знании Я нигде не познает «самое себя», а там, где оно все еще стремится к этому, наблюдается столь ярко выраженная тенденция к созданию картины психики человека, лишенной всяческой органической связи с окружающим миром, что это даже превосходит исследование реалий мира по степени оторванности его от Я. Таким образом, для современного мышления «внутренний мир» и «внешний мир», субъективное и вещи распались на два «чуждых мира». Тем самым одновременно утрачивается и классическая предпосылка философствования. Тезис «Познай самого себя!» в эпоху модерна уже давно понимается как призыв к уходу в себя, свойственный бегущему от мира неведению. Современная рефлексия недвусмысленно отказывает себе в способности без натяжек включать субъективности в объективные миры; то, что она открывает, – это, скорее, пропасть между нами. «Я» таинственным образом научилось присоединяться к «миру», не будучи в состоянии познать в нем самого себя в духе греческой космологии; и в этом ничего не сможет изменить наличие «опосредующих» инстанций – таких как социальная психология или нейрофизиология. Поэтому современная саморефлексия при всех ее «возвращениях-назад» как «обратных отражениях» уже не возвращается «домой». Субъекты уже не чувствуют себя как «у себя дома» ни в «себе», ни в окружающих их мирах. Радикальному мышлению эпохи модерна на полюсе Я открывается пустота, а на полюсе Мира – чуждость, а то, как пустота может опознать «самое себя» в чуждом, наш разум не может себе представить даже при всем желании.

Здесь имеет место, так сказать, неевклидова рефлексивность, которая уже не может кружить вокруг самости Я. Если рефлексивные движения классической философии могут быть переданы по аналогии с построением гомеровской «Одиссеи», в которой герой, покидая дом, окольным путем, через тысячу заблуждений, описав круг по всему миру, вновь возвращается домой, чтобы там быть узнанным своей женой, то есть своей «душой», – как «тот же самый», то рефлексии современного мышления уже никоим образом не приводят назад, на «родину». Они либо сводятся к лишенному чего-либо существенного и бедному опытом кружению