признавали! как щипали!.. — а я шел и шел… веря в себя и — с помощью Господа!.. И я вышел, я все опрокинул, и всех победил! В России _в_с_е_ было в критике и в журнальном мире у евреев, и они меня терпеть не могли! считая «квасным националистом». И я всех их опрокинул, дав «Человека из ресторана»! И они съели свои губы, зажали свои глотки: им уже нечего было пикнуть.

Я говорю после великого о-пыта!.. Бери пример с меня, бери пример со многих, — признанных всеми и канонизированных, — я еще живой, — сколько они пытались, _к_а_к_ достигали, боролись и побеждали!..

Ну, довольно. У меня нет слов, сил… охоты… бить в пустую дверь! Не слышишь… — твое дело. Я все сказал.

Последнее: я тебя люблю, ценю, верю в тебя и… прошу: образумься!..

Целую тебя, дорогая безумица, безволька!

Целую и — верю, что ты возьмешь себя в клёпки.

Твой Ваня

155

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

5. Х.46

Дорогой мой именинник,

С Днем ангела тебя! Да будет он, как и последующие дни, радостен и светел! Заказала цветы, но не знаю, доставят ли. В том магазине, что послал к рожденью, я узнала, что они не заказ «Fleurop’y» дали, а просто послали в аэроплане из Голландии. Была там, и они мне отказали в посылке еще раз, т. к. их якобы оштрафовали и они потерпели убыток. Я не удивляюсь тогда, почему розы были хороши. Они голландские, а здесь они чудесны, как и всякие цветы. Осенью тут глаз не оторвать. Шеф магазина действительно постарался. Молодец! Ты назвал мне отправлявший магазин в Амстердаме — это самый первый в стране. Теперь они утверждают, что и Fleurop’ом нельзя, но мне кажется, что они не состоят в нем — не видала «медальона». Заказала в другом. Посмотрю, что выйдет.

М. б. к рождению получил ты бисквит. Он очень был втиснут — не было коробочки. Я послала только его, масло и на пробу лепешечек, т. к. все тебе не угождаю. Боюсь я тебя. Вообще я очень гнусно себя чувствую. Сегодня (была у адвоката по делу с выселением из имения жильцов) ездила в город — еле вернулась, такая усталость-разбитость, боль в сердце. Всю грудь разломило. И воздуха нет. Да еще на горе-то заболела Tilly, — очень боюсь, что дифтерит. Звонила врачу, — тот сильно подозревает, завтра пришлет результат исследования. Ужасно, если так. Бедных Жуковичей топят окончательно. Я пробую пробраться к нужному министру, но мало надежды на помощь кого бы то ни было. Еду 8-го вечером и останусь на 9-ое в Гаагу на службу на Иоанна Богослова и повидаю их. Им буквально жить нечем. Он с его дивным голосом (лучше Шаляпина!) просился наемным работником у Ара. Мы не смеем допустить этого. Я и С. дали ему денег, а я хлопочу устроить ему закрытый концерт. М. б. что и выйдет. Но надо мне обегать всех, кто монету может гнать…

Поймала, как зайца, одного очень влиятельного профессора684, была им принята, выслушана и кое-что обещая сделать. А вчера, когда спросила одного судью: «Как думаешь (это кузен А.), профессор…. может что сделать?» — «Ну, это же самый главный человек у нас, нет инстанций, где бы он не был влиятелен, но не думай даже о нем, ибо… не достанешь до него, безумно занят, никого не принимает». — «А я уже была!» «Что???? У профессора…?? Ну, это чудо из чудес!» А министру, который нужен делу, Арнольд в голодную зиму давал пшеницы, когда тот еще не министр был, а простым смертным умолял о хлебе. Мы тогда собрату-интеллигенту от своего рта отдали. А ну-ка, что он сделает? О, если бы Бог их спас. Ж[укович] близок к крайнему. Он уже потерялся, уничтожился, изверился. Как я хочу ему помочь. Его родня в Париже возмутительные шляпы. Равно, как и Виген — только языком болтает. Сереже толком не ответил даже. Они представить себе не могут, какая у нас волокита, как всех мучают. Ну, будет. Ванюша, будь светел. Господь с тобой. Обо мне не думай — не волнуйся и… пока ничего не надо об искусстве. Мне больно это. И нету сил. Нет охоты. Не поминай! Нельзя насосом вкачать хотя бы тягу к творчеству, не говорю уже о вдохновении. Но я с тобой согласна — м. б. я утомилась душой. Но погоди тормошить. Я и[217] думать не могу писать, ни пером, ни кистью.

Обнимаю тебя очень ласково. Оля

P. S. Ванюша, прости почерк — трудно писать. У_с_т_а_л_а.

7. Х.46 Только сейчас могу послать, т. к. надо сдавать открытым на почте из-за того, что пересылала публике деньги. Подвернулось воскресенье, и вот — жди.

156

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

15. Х.46.

Ванюша мой родной,

Отвечаю на твои несколько писем, которые я нашла дома, вернувшись из Гааги, и еще вчера пришло одно685.

Ты знаешь, как я могу отнестись к твоему, да еще такому дару, как «Чаша»686. Но все же я не решаюсь ее принять. Это слишком много. «Чаша» твоя заветная. Смею ли ее принять в дар? Ты, наверное, хотел меня этим утихомирить и заставить уйти в свое? Но разве нужны такие жертвы. Мне стыдно, что ты решил даже «Чашу» мне отдать. Подумай! Благодарю тебя за это движение, но чтобы принять ее, я должна знать, зрелое ли это твое решение. Напиши. Мой упадок — не каприз. Я совсем разбита. М. б. это усталость. И потому твоя отдача «Павуа» «Чаши» и через это отказ от de lux в другом издательстве — так на меня подействовал, что я все бросила. Я тебе писала: «если ты даже отдашь „Павуа“, то не сообщай мне, пока не кончу, дабы я не сорвалась». Помнишь? Я это в себе чувствовала. Твоя же критика _н_и_к_а_к_ не холодила. Я критику объективную очень ценю. И, напротив, похвалы меня никогда не обманывают, если я их не заслуживаю. Меня просто сейчас ничто не интересует касательно моих «талантов». И рада я забыться другим. Вот хлопочу о Жуковичах. Им очень безотрадно и, боюсь, — безвыходно. Хочу устроить ему концерт среди богатых знакомых, закрытый. Завтра еду хлопотать к одной даме, предварительно подмаслив ее. Считаюсь с возможностью главного взноса от нас же, но тогда Ж[укович] не будет этого знать и пойдет все под знаком его заработка. Он великий талант, не хуже Шаляпина. Чудесный человек, как и его жена. Эти дни у меня на хлебах 14–15