у печки, а матушка вяжет длинными спицами. Уютно.

Она же мне сказала, что видела твою посылочку (т. е. она сказала, что видела то, что о. Д[ионисий] мне привез) и рассказала, что там бретонские крэпы, флакончики с клюквенным экстрактом, вязига. Книги она не видала и другого тоже ничего не видала. Сегодня ухвачу Дионисия. Я томлюсь тем сюрпризом, который в бисквитах. Что это? Верно, он не взял. Напиши, что это было? Фото? Какое? Ваня, знаешь, очень часто ездит С. шеф. Ты его адрес знаешь? Когда-то он обещал мне сообщить его тебе. Ты не сердись на о. Д[ионисия], что не все взял. Я думаю это оттого, что у него для себя и для своих близких были гостинцы. И нельзя было много брать, видно. Он всем чего-нибудь привез.

Ванечка, я тревожусь о твоем здоровье. Холодно тебе? Я чувствую себя хорошо, если не считать вечную болезнь, вечные опасения, что… «а вдруг да опять?!» Но это ничего! Поеду вот к доктору — узнаю.

Я не могу найти равновесия в жизни. Я вся «трепыхаюсь» как-то.

И ничто не дает мне этого желанного покоя. Я в церкви плохо могу молиться. Я вся в рассеянии. Отчего это, Ваня? Что это? Но это не то мое чувство, которым я мучилась и «отчуждалась». Я теперь ручная, снова Оля, не «отчужденная», но немножко только усталая, твоя птичка.

[На полях: ] Трудно писать на таком «юру». Но я шлю тебе мысленно всю нежность, всю мою ласку. Будь здоров мой дорогой.

Крещу и целую. Твоя Оля

Как «Пути»? В пути? Дай Бог!

162

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

9. III/24.II.42

Мой родной Ванюшечка!

Вчера все хотела тебе писать, но так и не собралась. Оказывается, что вне дома еще меньше времени для себя. Я много хожу в церковь. Сегодня година смерти папы. Всегда мне грустно в этот день! О. Дионисий отдал мне то, что привез: коробку конфет (дивных, Ваньчик!), бретонские крэпы (я тоже попробовала — очень мне нравятся, но я их берегу, «хорошенького понемножку!»), флакончики (3) с клюквенным экстратом, вязигу и «Няню из Москвы».

Я думала, что он «Няню» не взял, но она у него лежала где-то в другом месте. Я ее читаю вечерами матушке. Она в восторге. У матушки мне уютно. Но все-таки очень долго я не останусь, т. к. кроме трудностей с карточками, надоедает «жить из чемодана», и отсутствие ванны меня очень стесняет. Думаю, что говеть буду в субботу. Ничего теперь о себе _н_а_в_е_р_н_я_к_а_ не знаю. Все диктует почка. Беспокоит меня мысль о ней и постоянно лежит на сердце камнем. Потому еще не гостится мне спокойно тут, — хочу поговорить с врачом. Вчера ночью была боль в ней, но крови не было! М. б. камень?! Получила ответ из Берлина относительно зубов. Определенно не советуют. Очень осторожный доктор, сам часто рекомендовавший и даже заставлявший рвать зубы, когда это было нужно. Моя «карточка крови» убеждает его в ненужности удаления зубов. Обычно он никому и никогда заочных советов не дает; я так и просила — только его мнение вообще. Но он даже дал мне совет. Спрошу еще моего специалиста.

Берлинец мой очень учитывает диагноз «нервное истощение» и советует мне укрепляющие средства, перемену климата и Entspannung = (отдых?).

Но легко сказать: переменить климат. Я убедилась теперь вот на том моем маленьком выезде, что невозможно прямо никуда двинуться. Мои, с трудом добытые хлебные боны тут еще не хотели принимать, — из-за этой возни с карточками мне не придется долго остаться в «отпуску». Ужасна такая привязанность к одному месту. Меня поражает, насколько города у нас все «раскуплены». У нас в деревне — благодать. Я могу всегда по моим мучным ярлычкам (они у меня есть, но там только очень малое количество — это так называемая «общая» карточка, где и мыло, и сахар и т. п.) всегда получить печенье. Я могу очень часто получить хорошие конфеты. Здесь этого ничего нет. Меня удивило, какие дивные ты мне прислал! Но это меня ужасно огорчило: где же «сюрприз»? Не взял его о. Д[ионисий]! Ужасно! Я тебя так ждала! Его отец после Пасхи собирается, сказал мне о. Д[ионисий]. М. б. прихватит? Ванечка, спасибо тебе за все! Так мило, заботливо, так чудно-русски! Я варила уже кисель. Очаровательно! Совсем клюква! Я долго облизывалась еще и после. Я очень любила его, — кисель! Ванек, я давно ничего от тебя не слышу. Мама еще ничего не переслала, — только берлинское письмо. М. б. ты заработался? Я горю узнать как твои «Пути». Знаешь, мне недавно снилось о них. Будто ты все переменил, и вместо Вагаева — ты…

И так было интересно… только как-то совсем иначе. Не помню, заспалось. Ты знаешь, откуда я тебе пишу? От парикмахера. Здесь я по крайней мере совсем одна, никто не смотрит, что я делаю. Я жду когда высохнут локоны и часами сижу. Ужасная процедура эти «permanent». Напиши Бога ради, здоров ли ты.

Мне так одиноко, когда ты не пишешь. Я мечтаю, когда окрепну, и если не надо операции с почкой, то буду пробовать писать. Во имя твое!

[На полях: ] Мне так хочется тебе доставить радость — писать! Ты рад бы был? А у меня наполнилась бы жизнь… пока. Как трудно жить, как трудно что-нибудь предпринять мне, — больной. Эта… вечная почка… Если бы ты знал, как это меня гнетет!

Обнимаю тебя и люблю, мое живое солнце! Целую и люблю, люблю. Оля

163

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

5. [III].42 6 вечера

Ты несравненно очаровательная, Олюньчик, когда вся в ласке. Последние твои письма — такая песня и такой тихий свет! Благодарю, родная.

Богатым сердцем своим приняла ты мое «Куликово поле» и, как никто, поняла его, — я это чувствую. И знаю: ты вот именно _т_а_к_ же, как Оля Среднева, — а ты… Субботина! — проявила бы себя в этом «явлении». Оля Среднева дана мной только в _э_т_о_м, и уже _э_т_о_ бросает свет на ее богатую «природу». В _э_т_о_м_ и ты была бы смиренна, кротка, глубока. А как ты думаешь, Оля Среднева не проявила бы своей пылкости и «бунтарства», если бы кто дерзнул при ней оскорбить святое-святых ее?! Ты, _в_с_я_ ты здесь, чудесная! Кому же и чувствовать это, как не автору, внутренне _з_н_а_ю_щ_е_м_у_ душу описываемого им лица! И вот, еще раз я прозрил — намекающую во мне — тебя. Прозрил, — ибо я _т_а_к_ искал… тебя! И — обрел. Признайся, милая… и