Шрифт:
Закладка:
Далее Жорж Санд говорит о сплетнях, о всевозможных гадостях, которые просто растут кругом, благодаря Соланж, об измене друзей. Но все это было бы выносимо, – «ненависть дочери», – вот, что ее сразило, что ее терзает!.. «Соланж откуда-то взяла, что в этом мире все или жертвы, или палачи, и решила быть палачом. Это ужасно»...
Вслед за тем Жорж Санд рассказывает маленький эпизод по поводу продажи лошади, рисующий невероятную в молодом существе практичность и настоящую жадность к деньгам той самой Соланж, которая в это время расписывала Шопену в поэтических словах, как она-де далека от практической жизни и как «привыкла жить на облаках, и как лишь неумолимая действительность, чего доброго, сделает ее корыстолюбивой».[702]
И в конце этого письма Жорж Санд слышится такое безграничное отчаяние, несчастная женщина так неутешна, что, видно, она просто подавлена своим горем.
Между тем, прожив некоторое время в Париже и успев прожиться там в пух и прах, супруги Клезенже решили съездить в Yерак к папаше-Дюдевану и в Безансон к родителям Клезенже. По дороге Соланж все-таки заехала в Ла-Шатр, где остановилась у своей кузины Леонтины Шатирон, бывшей с 1843 года замужем за г. Анри Симоннэ. Узнав об этом, Жорж Санд послала за ней, и Соланж побывала у матери с Шарлем Дюверне и его женой, но без мужа.
Описывая это и следующее свидание Шопену, Соланж горько жалуется на то, что мать была с ней суха, говорила лишь о делах, на то, что Морис встретил ее «со своим эгоистическим и злым выражением губ», играл с ее собачкой, а самой Соланж сказал всего-навсего: «не хочешь ли поесть чего-нибудь?»... Наконец, возмущается на то, что ее брачную спальню разорили, сняли все занавеси, убрали мебель, разгородили комнату пополам и устроили там театр и зрительный зал; из ее уборной сделали уборную актеров, а в будуаре – фойе. А Шопен, в свою очередь, все это повторяет в письмах своим родным.[703]
Соланж, видимо, либо по натуре была неспособна понять, как она сама виновата, либо просто сознательно старалась исказить истину в глазах Шопена. Как бы то ни было, прикинувшись невинной и ничего не разумеющей, она и Шопену, и другим на разные лады жаловалась на «холодный прием», который она осенью встретила со стороны матери, на ее мнимую «бессердечность», «легкомысленную забывчивость», на свою заброшенность между этой, якобы думающей лишь о театре, непонятно жестокой матерью и инертным, эгоистическим отцом, и говорила, что будто «один маленький Шопен» сердечно отнесся к ней в ее несчастьях. Об одном только Соланж благоразумно умалчивала: о том, что если Шопен принял близко к сердцу положение той невинно-страдающей несчастной молодой особы, какой она хотела себя представить, так это главным образом потому, что она с адской ловкостью растравила самую его больную рану, насплетничала на мать и умолчала про то, что устроила она в Ногане сама и что сотворил ее супруг.
Полагаем, что из приведенных уже и из приводимых ниже писем читатель сам увидит, насколько ошибаются те, кто, поверив наслово обнародованным письмам Соланж, называл поведение Жорж Санд относительно дочери «непонятным». Читатель увидит также, что не кто иной, как сама Соланж, была источником невероятной сплетни, которой поверил и Шопен.
И в то время, как Соланж жалуется Шопену на бесчувственность матери, Жорж Санд пишет 2 ноября М-м Марлиани, этой поверенной долгих лет ее отношений с Шопеном, – что Соланж «не проявила ни капли раскаяния» – и в этих словах сказывается, что хотя Жорж Санд и себя, и других уверяла, что впереди ничего не ждет утешительного, и что все кончено,[704] в глубине ее измученного сердца до последнего времени все еще таилась надежда на улучшение невыносимых отношений. И вслед за тем Жорж Санд говорит:
«Шопен открыто принял сторону против меня, совершенно не узнав правды, что доказывает относительно меня большую охоту к неблагодарности, а относительно нее – странное пристрастие. (Поступайте так, как будто вы ничего не знаете).
Я предполагаю, что для того, чтобы так перевернуть его, она, верно, поэксплуатировала его подозрительный характер, и что именно от нее и от ее мужа и исходит та бессмысленная клевета о мнимой любви или исключительной дружбе с моей стороны к тому молодому человеку, о котором вам говорят. Иначе я не сумею объяснить такую глупую историю, о которой никто на свете никогда не подумал бы. Я не захотела узнавать основания этой маленькой низости. Это лишь одна из тысячи, и предательство Шопена лишь подробность среди несчастий этого положения.
Я сознаюсь, что ничего не имею против того, что он лишил меня управления своей жизнью, ответственной за которую он и его друзья хотели сделать меня слишком абсолютно. Его характер окислялся с каждым днем, он дошел до того, что стал устраивать мне выходки то от досады, то от ревности или дурного настроения духа в присутствии всех моих друзей и моих детей. Соланж воспользовалась этим с коварством, ей свойственным.
Морис начинал возмущаться на него. Зная и видя чистоту наших отношений, он видел также, что эта несчастная болезненная душа ставит себя, может быть, и не желая или не будучи в состоянии удержаться от этого, в положение любовника, мужа, хозяина моих мыслей и поступков. Он был готов вспылить и сказать ему в лицо, что он злоупотребляет моей добротой, моим терпением и моею жалостью к его нервному и болезненному состоянию, что он заставляет меня в 43 года играть смешную роль. Еще несколько месяцев или несколько дней в таком положении – и ужасная, невозможная борьба между ними разразилась бы.
Видя приближение грозы, я воспользовалась пристрастием Шопена к Соланж и оставила его дуться, ничего не сделав для того, чтобы вернуть его. Вот уже три месяца, что мы ни слова друг другу не писали. Я не знаю, какой будет исход этому охлаждению. Я ничего не сделаю ни для того, чтобы ухудшить его, ни чтобы прекратить его, потому что за мной нет вины, а те вины, которые имеются с его стороны, не внушают мне никакого злого чувства. Но я не могу, не должна, не хочу попасть вновь под эту невидимую тиранию, которая хотела постоянными и часто очень чувствительными, глубокими, булавочными уколами отнять
