Письмо это, по-видимому, было последним письмом Жорж Санд к м-ль де Розьер, и пожалуй, лучше было бы, если бы она ей вовсе не писала в этом случае, ибо «stara panna indiscretna», как ее некогда называл Шопен, конечно, не могла ни оценить доверия и искренности Жорж Санд, ни сделать ничего иного, как своими россказнями еще увеличить ту громадную лавину сплетен, уже катившуюся и все выраставшую вокруг размолвки Жорж Санд с Шопеном.[696] Но для биографа эти четыре письма крайне важны уже потому одному, что, во-первых, лишний раз доказывают, насколько неосновательно мнение, будто бы Шопен в этом 1847 году, а именно в июне или мае, «одновременно с браком Соланж, должен был удалиться из Ногана в изгнание». Еще менее справедливо, что Жорж Санд его «изгнала» или «воспретила ему туда приезжать», или что с ее стороны было произнесено последнее слово. Наоборот, она ждала от него участия, – он поверил Соланж и принял ее сторону. Она была готова поехать к нему в Париж, беспокоясь о его здоровье. Наконец, она ждала его в Ноган – и он не приехал по своей воле.

Затем в этих письмах мы встречаем явное доказательство того, что Жорж Санд хорошо знала и предвидела, на какую злобную клевету и сплетни способна Соланж, и как легко Шопен, с его болезненной подозрительностью, поверит всяким россказням. Так оно вскоре и случилось. И вот в тех, напечатанных Карловичем письмах Шопена (ненавидевшего Огюстину, этого не надо забывать), на которые нам много раз придется ссылаться, явно слышатся отголоски этих россказней, когда он пишет родным о тех мнимых хитросплетениях и уловках, к которым будто бы прибегали в Ногане, чтобы скрыть какие-то шашни и интриги Мориса, самой Жорж Санд и других. Жорж Санд пожала печальные плоды своего скрытничества. Если бы она с самого начала правдиво и прямо написала Шопену о диком сватовстве Клезенже, о его намерении похитить Соланж, если бы даже после свадьбы она сама съездила в Париж, рассказала бы обо всем, и они поговорили бы с Шопеном с глазу на глаз, – вряд ли злобные инсинуации Соланж достигли бы цели. Теперь зло было уже непоправимо, с обеих сторон осталась лишь горечь и негодование друг на друга, – и они окончательно разошлись.

О последнем их свидании, о последних отзвуках и осколках разбитых отношений, в виде известий, получавшихся через общих друзей или встречавшихся в их собственных письмах, скажем сейчас, теперь же приведем отрывки из двух неизданных и двух напечатанных писем Жорж Санд от осени этого года, заключающие еще несколько чрезвычайно важных подробностей.

В письме от 9 августа,[697] сказав несколько слов по поводу неудавшегося летнего приезда семьи Понси в Ноган, кажется, ею самой отклоненного, – Жорж Санд пишет Шарлю Понси, ставшему за последние годы другом всего Ногана, что «прежде не была суеверной, но сделалась таковой за последние два года из-за несчастий», и вслед затем в таких выражениях говорит о происшедшем этим летом:

«...Все огорчения, роковым образом сплетенные между собой,[698] обрушились на меня. Самые мои чистые намерения имели несчастные следствия и для меня, и для тех, кого я люблю. Мои лучшие поступки были осуждены людьми и наказаны небом, как преступления. И, думаете вы, что я дошла до конца? Нет, все, что я вам до сих пор писала, ничто, и со времени моего последнего письма я исчерпала все, что есть в чаше жизни самого отчаянного. И это все так горько и неожиданно, что я не могу говорить об этом, по крайней мере, не могу писать об этом. Это было бы мне слишком больно. Я расскажу вам все в немногих словах, когда увидимся.      

Но если я не поправлюсь до тех пор, вы найдете меня очень постаревшей, больной, печальной и словно отупевшей...

...Когда вы меня видели, я была в состоянии ясности после великого утомления. Я надеялась, по крайней мере, в старости, в которую я вступала, найти награду за великие жертвы, за большие труды, за много усталости и за целую жизнь преданности и самопожертвования. Я мечтала лишь о том, чтобы сделать счастливыми тех, кто был предметом моей привязанности.[699] Ну, так они заплатили мне неблагодарностью, и зло восторжествовало в душе, из которой я хотела сделать святилище и очаг доброго и прекрасного. Теперь я борюсь сама с собой, чтобы не дать себе умереть. Я хочу свой долг исполнить до конца. Да поможет мне Бог, я верю в Него и надеюсь!»

Но не встретив ни капли участия со стороны девицы де Розьер, жестоко страдая в своем душевном одиночестве и нуждаясь хоть в искре сочувствия, Жорж Санд не в состоянии молчать, и уже 27 августа, несмотря на только что приведенное утверждение, что она «не может писать и лишь на словах когда-нибудь может рассказать обо всем этом» – откровенно пишет Понси о разрыве с дочерью. Прося его «только выслушать ее, не сожалеть, не говорить ей ничего, а то ей будет хуже», она пишет следующее:

«...Я рассорилась со своей дочерью... Вплоть до конца свадьбы она в течение двух месяцев носила маску нежности, откровенности и искренности,[700] что меня делало чересчур счастливой, а я не рождена для счастья.

Едва выйдя замуж, она все это презрительно отбросила, она сбросила маску. Она настроила мужа своего, который имеет пылкую, но слабую голову, против меня, против Мориса, против Огюстины, которую она смертельно ненавидела, и которая не имеет за собою иной вины, кроме той, что была слишком ей предана и добра.

Это Соланж расстроила свадьбу этой бедной Огюстины и заставила Руссо на минуту обезуметь, рассказав ему ужасную клевету про Мориса и Огюстину...

Ей 19 лет, она красива, у нее замечательный ум, ее воспитывали с любовью в счастливой, развитой и нравственной среде, которая должна была бы сделать из нее святую или героиню. Но век наш проклят, а она дитя своего века.[701] В ее душе нет веры, и по мере того, как средства очарования доставляли ей роковые радости честолюбия и тщеславия, она всем пожертвовала этому опьянению. В особенности за последние два года она идет по злосчастной наклонной плоскости, и ставила мне в преступление, что я хотела ее удерживать. Вы были бы испуганы перед силой этой страшной натуры, которая могла бы быть великолепной, которая, может быть, когда-нибудь и сделалась