и ошибку увидели слишком поздно. Но это заблуждение, обеими разделявшееся, – зачем его ставить в вину лишь одной? Дочь пожелала и потребовала неподходящего брака, но, соглашаясь на него, разве мать не взяла на себя части вины за это? При своем большом уме и опыте, не должна ли была она открыть глаза молодой девушке, которую толкала досада еще более, чем любовь? Если она заблуждалась, не надо быть безжалостным к ошибке, которую разделяли с ней. А я, – прибавил он, – жалея их обеих от глубины души, стараюсь лишь сколько-нибудь утешить ту, которую единственно мне можно видеть».

Клянусь Вам, дорогая М-м Санд, ничего больше, и все это без упреков, без горечи, с глубокой грустью.

Полина, как добрая дочь, предложила, зная эту плачевную историю лишь в общих чертах, побывать с ним у М-м Клезенже. Шопен очень решительно отговорил ее от этого намерения. «Нет, – сказал он, – тогда не приминут сказать, что Вы принимаете сторону дочери против матери». Вы видите, что не таковы поведение и речи врага. Я боюсь, как бы между Вами не было злоречивых уст, да хранит Вас от них Господь! Кончаю надеждой и пожеланием увидеть Вас в Париже в течение апреля»...

Луи».

А теперь, прежде чем говорить об эпилоге, скажем о дальнейших отношениях Жорж Санд с двумя другими причастными к этой плачевной истории лицами – Соланж и Огюстиной.

Ребенок Соланж прожил всего неделю: 7 марта его уже похоронили.[720] Горе Соланж заставило Жорж Санд примириться с дочерью. Она пишет г-же Виардо 17 марта этого года:

«Мои личные огорчения, которые дошли до последней степени горечи, словно забыты или остановились. Тем не менее, моя дочь потеряла своего ребенка!.. Она больна, далеко, и я не знаю, не несчастна ли она во всех отношениях. Я прощу ей, насколько возможно, если она во мне будет искать своего утешения...»[721]

Но хотя внешне миролюбивые, а потом и внешне нежные семейные отношения возобновились, сначала письменные, а затем и личные, однако, Жорж Санд никогда не забыла происшедшего летом 1847 г., и никогда не перестала во всех отношениях не верить Соланж, не доверять ей, а главное – никогда не могла равнодушно констатировать ее поразительной холодности и бессердечности.

Весной 1848 г., когда Соланж вернулась в Париж, а Жорж Санд там жила, принимая участие в делах революционного правительства, они стали вновь видеться, и вот по поводу этих встреч и свиданий Жорж Санд на разные лады выражает свое полнейшее изумление перед этой «ледяной натурой».

Она пишет сыну 8 апреля:

...«Писала ли я тебе, что я вновь виделась с Соланж? Я не помню. Она здесь, и ей приходится покориться тому, чтобы жить на небольшие средства. Она по-прежнему желала бы опутать меня, но это не выйдет. Она толстая, красная, пухлая, и я недовольна ее здоровьем, однако она сильна и справится с этим. И к тому же, она холодна, более суха, более зложелательна, чем когда-либо. Душа в ней не истощит тела»...[722]

Из письма от 19 апреля, напечатанного в «Корреспонденции», выпущены строчки, также относящиеся к Соланж:

...«Я видела сегодня Соланж. Она здорова и дурнеет с часу на час, полнота и хороший цвет лица не идут ей.

Она как всегда преисполнена сарказма и косвенных упреков по всевозможным поводам. Я делаю вид, будто не понимаю ничего, и ничто от нее исходящее более не волнует меня.

Муж ее не пытается увидеть меня, я на этот счет определенно высказалась с первой же минуты. Статуя его великолепна, а он по-прежнему лишен смысла. Он задолжал на 45000 франков. Они выпутаются из этого, как им угодно, они могут поступить, как мы.

Шопен все еще ежедневно собирается уехать»...[723]

Шарлю Понси она кратко сообщает в письме 5 мая:

...«Дочь моя здесь, она здорова, ее муж работает, но т. к. они нуждаются в роскоши, то они всегда будут или в несчастном положении, или в беспокойстве о завтрашнем дне».[724]

Старому другу семьи, Букоарану, 21 мая она говорит о дочери и Шопене как бы с некоторой сдержанностью и не ставя точек на и, но и в этих строчках слышится убеждение в отсутствии у дочери всякого глубокого чувства:

...«Соланж и ее муж в Париже. Она имела несчастье потерять свою маленькую дочку через неделю после ее рождения. Но она уже поправляется, а ее беспечный характер спас ее от долгого горя.

Ее муж работает на Республику, у него большой талант, но он очень беспорядочен в делах, а голова его безумна. Я не без огорчений в этом отношении. К счастью, Соланж – истинный «Роже-Все-к лучшему».[725]

Шопен в Англии, т. к. со времени революции у него было мало уроков в Париже»...[726]      

Полине Виардо она говорит в письме от 10 июня из Ногана без всяких утаек:

«Видите ли вы Шопена? Расскажите мне о его здоровье. Я не могла отплатить за его бешенство и ненависть также ненавистью и бешенством. Я часто о нем думаю, как о больном ребенке, окислившемся и заблуждающемся.

Я много раз виделась с Соланж в Париже, и много хлопотала о ней, но всегда лишь находила камень вместо сердца»...[727]

А тем временем Клезенже окончательно запутался в долгах и, чтобы спасти хоть последние крохи состояния Соланж, – ей посоветовали обратиться к суду. И старому своему другу, Луиджи Каламатте, Жорж Санд в письме от 6 сентября 1848 говорит просто и прямо:

...«Дочь моя вовсе не разъехалась с мужем. Это просто разделение имуществ, постановленное судом по просьбе Соланж и с согласия Клезенже, чтобы оградить имущество жены от кредиторов мужа.

Они в Безансоне, и полагаю, что живут в добром согласии. По крайней мере, Соланж говорит, что любит его и любима им. Я никогда ничего не могу знать о ней, кроме того, что она соблаговолит сообщить мне, а она сообщает лишь то, что считает полезным для своих интересов. Она здорова и веселится в Безансоне. Они хотят ехать в Россию, дела их всегда в большом беспорядке, и я боюсь, что все жертвы, приносимые мною для них, – лишь вода в бочку Данаид»…[728]

Об этом же проекте Клезенже ехать в Россию Жорж Санд говорит и г-же Марлиани в неизданном письме от 15 сентября, причем прибавляет несколько характерных строк о Соланж: