— Как, доктор, это ведь похоже., нет, это просто граничит с оскорблением величества! Кажется, мы договорились взаимно уважать сан друг друга.

Тени двигались за солнцем, тень от ветки легла на лоб ректора: Юпитер в лавровом венке.

— Какой же у вас сан?

— Но… — начал было Джонс.

— У вас вместо рясы — еще пеленки, мой милый мальчик Ну, простите, — сказал он, увидав лицо Джонса. Его рука увесисто и тяжело, как дубовая коряга, легла на плечо Джонса. — Скажите, какую добродетель вы почитаете наиболее достойной восхищения?

Джонс опешил.

— Искреннюю самоуверенность, — ответил он не сразу.

Мощный смех ректора прогудел колокольным звоном в солнечной тишине, воробьи шарахнулись из кустов, как сшибленные листья.

— Значит, мы снова друзья, так? Ну, вот что, я сделаю для вас исключение: я покажу вам мои цветы. Вы достаточно молоды, чтобы оценить их, не чувствуя себя обязанным высказывать ненужные похвалы.

Сад стоило посмотреть. Вдоль дорожки, усыпанной гравием, шла аллея роз, уходя от солнца в тень двух огромных дубов. За дубами, в тени тополей, беспокойно и строго высились колонны греческой беседки, да и сами тополя в тонкой смутной зелени походили на горделивых и ветреных девушек с фриза. У изгороди уже распускались лилии, словно монахини в монастыре, и голубые гиацинты качали немыми колокольчиками, вспоминая Элладу. На решетчатой стене скоро загорятся медленным лиловым пламенем опрокинутые гроздья глицинии; идя вдоль этой стены, они подошли к одинокому розовому кусту. Огромные, узловатые от старости ветви, потемневшие и грубые, как бронзовый постамент, были увенчаны бледным, недолговечным золотом. Руки священника легли на ствол мягко и ласково.

— Вот эта роза, — сказал он. — Она мне — и сын и дочь, супруга моего сердца и хлеб мой насущный: моя правая рука и левая. Сколько раз я стоял подле нее по ночам, весной, когда слишком рано были сняты покровы, и жег газеты, чтобы она не замерзла. Помню, однажды я был в соседнем городе, на конференции. Погода — уже был март — казалась чрезвычайно благоприятной, и я снял рогожу. Бутоны уже наливались. Ах, мой милый, ни один юноша не ждет с такой страстью прихода своей возлюбленной, как я жду первый цветок этой розы… Какой это язычник держал свой византийский кубок у изголовья и медленно стирал край поцелуями? Да, тут есть аналогия… Но о чем это я? Ах да. Словом, я необдуманно оставил куст без прикрытия и уехал. Погода стояла превосходная, до последнего дня, потом бюро погоды предупредило, что возможно похолодание. Ждали приезда епископа; я убедился, что не успею добраться домой поездом и вовремя вернуться. Тогда я нанял экипаж и поехал домой. Небо покрылось тучами, стало холодно. И вдруг, в трех милях от дома, подъехав к реке, мы увидали, что мост снесло. Наконец мы докричались: привлекли внимание человека в лодке, и он подплыл к нам. Я велел моему кучеру дождаться меня на берегу, переплыл реку в лодке, пришел домой, укрыл мой розовый куст, вернулся к реке и поспел на конференцию вовремя. И в ту же ночь… — ректор посмотрел на Януариуса Джонса и расплылся в широкой улыбке, — выпал снег.

Толстый Джонс, разлегшись на ласковой траве и прикрыв глаза от солнца, набивал трубку.

— Да, это теперь историческая роза. Она у вас, наверно, давно? Всегда привязываешься к таким давнишним знакомым. — Нет, Януариус Джонс не очень интересовался цветами.

— Тут есть еще причина, более серьезная. В этом кусте заключена часть моей молодости, как вино заключено в амфоре. Разница одна: моя амфора каждый год расцветает заново.

— А-а, — сказал Джонс, отчаявшись. — Значит, с ней связана какая-то история?

— Да, мой милый. И довольно длинная. Но вам, наверное, так лежать неудобно?

— Кому же бывает когда-нибудь вполне удобно? — Джонс сразу ринулся в образовавшуюся брешь: — Разве что во сне. Человек так устает от постоянного и неизбежного соприкосновения с землей, сидит ли он, лежит, или стоит, все равно это угнетает его, постоянно напоминая о бренности земной. Если бы человек, хоть один человек на свете, мог бы освободиться от силы земного притяжения, сосредоточить весь свой вес только на той точке, где он касается земли, — чего бы он только не сделал! Он стал бы Богом, господином жизни, и высокие боги дрогнули бы на своих тронах; он прогремел бы у врат бесконечности, как рыцарь в латах А теперь его вечно гнетет мысль: как это земля, созданная из огня, воздуха и воды всемогущей волей, может быть такой дьявольски жесткой?

— Да, это верно. Человек не может долго лежать в одном положении — мешает думать. Но я хотел рассказать про мою розу…

— Взгляните на ястреба, — пылко прервал его Джонс, стараясь выиграть время, — его держит только воздух, а какое достоинство, какая целеустремленность! Что ему до того — выбрали ли Смита губернатором или нет? Что ему до того, что суверенные государства ежегодно посылают малоизвестных людей, про которых знают только то, что они не склонны к потливости, посылают их вмешиваться безнаказанно в дела других суверенных государств?

— Но, милый мой, это пахнет анархизмом.

— Анархизмом? Конечно! Рука Провидения и на ней мозоли от счета денег — вот что такое анархизм!

— По крайней мере, вы признаете, что есть рука Провидения!

— Разве? Не знаю! — Джонс надвинул шляпу на глаза, так, что видна была только торчащая трубка, и вытащил коробку спичек из кармана. Вынув спичку, он чиркнул о коробок. Спичка не загорелась, и он лениво отбросил ее в грядку фиалок. Потом попытался зажечь еще и еще одну.

— Поверните коробок, — пробормотал ректор.

Джонс послушался, спичка вспыхнула.

— А в чем же вы видите руку Провидения? — Он запыхтел трубкой.

Ректор собрал ломаные спички с грядки фиалок.

— А вот в чем: она помогает человеку подняться с земли и обрабатывать землю, чтобы кормить себя. Разве он встал бы и работал, если бы мог удобно лежать на земле? Даже та часть тела, которую Создатель предназначил для сидения, служит тоже только короткое время, а потом начинает бунтовать, подталкивает его ленивые кости, заставляет встать и двигаться. И спастись от земли можно только во сне.

— Но человек не может спать больше, чем треть своей жизни, — тут же напомнил Джонс. — А скоро он и трети не проспит. Род человеческий слабеет, вырождается: мы не можем выдержать такое же количество сна, как наши сравнительно недалекие (я говорю — геологически) предки, даже не можем сравняться в этом с нашими более примитивными современниками. Ибо мы, называющие себя цивилизованными народами, теперь заботимся о наших умах и наших артериях, а