— Какого принуждения?

— Разумеется, социального. Лоу считает, что Лоу и Смит должны поступать так, а не иначе, должны и обязаны делать то или иное, потому что Смит тоже считает, что Смит и Лоу должны и обязаны поступать так или иначе.

— А-а, понятно. — Священник вперил добрый немигающий взгляд прямо в солнце. Роса испарилась с травы, белые и желтые нарциссы становились сонными, словно девушки после бала. — Скоро полдень. Зайдем ко мне, я могу предложить вам отдохнуть и позавтракать, если вы не заняты.

Джонс встал.

— Нет, нет. Огромное спасибо. Не стану вас беспокоить.

Ректор был сама сердечность.

— Что вы, какое беспокойство. Я сейчас один.

Джонс отнекивался. Он обожал хорошую еду, у него был на это нюх. Ему достаточно было пройти мимо дома — и он нюхом чувствовал: хорошо тут кормят или нет. И Джонс не очень благосклонно, с точки зрения гастрономии, реагировал на приглашение ректора.

Но достопочтенный пастырь одолел его своим настойчивым радушием: отказа он не принимал. Он подхватил Джонса, и они пошли, наступая на свои тени, пока не загнали их на крыльцо, над которым скромно красовался прелестный фонарь, тускнея давно не мытыми цветными стеклами. После непорочной наготы солнечного утра темная передняя вся пошла огненно-красными кругами. Джонс, мгновенно ослепший, с маху обо что-то споткнулся, и ручка ведра страстно впилась в его ногу. Ректор, прогудев: «Эмми!», поднял его в воздух вместе ведром. Джонс благодарил свою счастливую звезду за то, что не прилип к полу, и мокрый, как Венера из пены морской, начал выпрастывать ногу из ведра. Наконец он встал на обе ноги и с отчаянием и досадой ощупывал промокшую насквозь штанину. «Вцепился в меня, как подъемный кран», — подумал он сердито.

Ректор снова проревел: «Эмми!» Откуда-то из глубины дома послышался испуганный отклик, и кто-то в ситцевом платье прошмыгнул мимо. Бас ректора прогудел, как прибой в узком проливе, и, открыв двери навстречу потокам света, он втолкнул Джонса в свой кабинет.

— Не стану извиняться за скудость трапезы, которая вас ждет. Видите ли, сейчас, я живу один. Но ведь нам, философам, пища нужна для сытости, а не для лакомства, не так ли? Входите же, входите!

Джонс совсем отчаялся. Мокрая штанина, а пища — только для сытости, а не для лакомства? Рожки[10], что ли? В отношении еды Джонс был скорее сибаритом, чем эстетом. И уж никак не философом. Он стоял, безутешный, с брюк капала вода.

— Но, милый мой, вы промокли насквозь! — спохватился хозяин дома. — Скорее снимайте брюки.

Джонс слабо запротестовал.

— Эмми! — снова заорал ректор.

— Иду, дядя Джо! Только воду соберу!

— Брось все сейчас же! Беги в спальню, принеси мне пару брюк.

— Но ковер испортится!

— Надеюсь, не совсем. Придется рискнуть. Неси сюда брюки. Ну, мой мальчик, снимайте, долой! Эмми высушит их на кухне, и все будет в полнейшем порядке.

В бессильном отупении Джонс сдался. Он действительно попал в руки насильников. Ректор подавлял его беспощадной добротой, а эта, в ситчике, появилась в дверях, неся точно такие же невыразимые, какие были на хозяине дома.

— Эмми, это мистер… Насколько я помню, вы мне не назвали ваше имя?.. Он завтракает с нами. Да, Эмми, узнай, не придет ли Сесили.

Девица взвизгнула при виде Джонса, нелепого в одной рубахе, с голыми, толстыми и розовыми ногами, и брошенные брюки торжественно и сонно проплыли в воздухе.

— Джонс, — с запозданием отрекомендовался Януариус Джонс, но Эмми уже убежала.

— Ах, да, мистер Джонс.

И ректор снова завладел им, прилаживая на нем брючный пояс и подворачивая обшлага неуклюжими, сложными движениями пальцев. И Джонс, вполне пристойный, хотя и утопавший в широких брюках, покорялся тяжелой деснице хозяина, как овца, попавшая под град.

— Ну вот! — воскликнул тот. — Теперь располагайтесь поудобнее — (даже Джонс почувствовал всю иронию этих слов), — а я поищу чего-нибудь для утоления жажды.

Гость наконец пришел в себя, оглянул чистую бедноватую обстановку. На домотканом коврике — бюро, на нем — одинокий белый гиацинт в чашке с отбитой ручкой, над камином, заваленным трубками и полосками бумаги, — одинокая фотография. И везде книги — на полках, на подоконниках, на полу. Джонс разглядел Ветхий Завет на греческом в нескольких томах, удручающе огромную книгу по международному праву; сочинения Джейн Остин и «Озорные сказки» Бальзака, одинаково затрепанные, ласково, по-товарищески приткнулись друг к другу. Ректор вернулся с молоком в кувшине синего стекла и с двумя кружками. Из шкафчика он вынул бутылку шотландского виски.

— Наперекор начальству, — сказал он и ухмыльнулся Джонсу с наивным ухарством. — Старая собака знает новые фокусы. Но прошу прощения: может быть, вам не по душе такая смесь?

Настроение у Джонса поднялось воздушным шаром.

— Один раз можно все попробовать, — сказал он, как Йорген[11].

— Да, попробуйте. Не понравится — пожалуйста, не стесняйтесь, делайте как хотите.

Напиток оказался много вкуснее, чем Джонс ожидал. С удовольствием смакуя его, Джонс спросил:

— Вы, кажется, говорили, сэр, что у вас был сын?

— Да, сын, Дональд. Его сбили над Фландрией прошлой весной.

Старик встал и снял фотографию с камина. Он подал ее гостю. Мальчик лет восемнадцати, без пиджака, со встрепанными волосами. Джоне увидал тонкий, точеный подбородок и глаза — буйные, ласковы. У самого Джонса глаза были прозрачные и желтые, непристойные и древние в грехе, как у козла.

— У него на лице — смерть, — сказал Джонс.

Старик взял фотографию, долго вглядывался в нее.

— В лицах всегда есть смерть, когда человек душою молод, молод вечной молодостью. Их смерть и смерть других. И бесчестие. А смерть неизбежна. Как же иначе? Почему смерти брать только тех, чья жизнь давно стала бесполезной? Кто же срывает увядшую розу? — Старик хмуро задумался, уставившись в пространство. Помолчав, он сказал: — Товарищ переслал мне его вещи.

Он поставил фотографию на бюро и вытащил из ящика жестяную коробку. Его большие, неловкие пальцы никак не могли открыть замочек.

— Разрешите мне, сэр, — сказал Джонс, заранее зная, что бесполезно предлагать помощь, что старик, наверно, каждый день открывает шкатулку.

Но крышка уже поддалась, и священник разложил на столе грустные реликвии: женская рубашонка, дешевое издание поэмы «Мальчишка из Шропшира», высохшая луковица гиацинта. Ректор взял луковицу, и она рассыпалась прахом в его руке.

— Ай-яй-яй! Как я неосторожен! — воскликнул он, тщательно собирая пыль в конверт. — Сколько огорчений мне доставляют мои огромные руки. Надо бы им принадлежать кому-нибудь другому, кто мог бы приносить пользу, а не просто листать книги или копаться в цветочных грядках. А