у него в период написания «Юлиана Отступника» и стихотворений «Символы», что Европа является современной версией языческой Римской империи периода упадка. При этом он написал в работе «Л. Толстой и Достоевский», цитируя Пушкинскую речь Достоевского, что Европа была в той же степени родиной для русских, что и Европа. Для спасения Европы русским нужно было учиться у Европы, как сделал это Евтихий. Им также было необходимо принять «истинное» христианство, все еще живущее в сердце народа, и принести свою веру через искусство на Запад. Представителям русской интеллигенции предстояло претворить в жизнь новое художественное и религиозное Возрождение, столь значимое для современной Европы. Тем временем Европе, представленной в романе Мережковского образом Леонардо, предстояло научиться ценить то, что русские могли предложить через свое символистское искусство, находящееся под влиянием Запада, но при этом вдохновленное христианством. Мережковский написал введение к своему переводу «Дафниса и Хлои» 1896 года: «И вот теперь, на рубеже неведомого XX века мы стоим перед тем же великим и неразрешенным противоречием Олимпа и Голгофы, язычества и христианства, и опять надеемся, опять ждем Renescimento, чей первый, смутный лепет называем символом»[139].

Рис. 9. Леонардо да Винчи. «Святой Иоанн Креститель», 1513–1516 (Арт-ресурс, Нью-Йорк)

Рис. 10. Икона Святого Иоанна Крестителя. Крит, 1450 (Попечители Британского музея)

Закончив свой роман, Мережковский имел причину надеяться, что его видение плодотворных русско-европейских культурных связей было жизнеспособно. Позже он заявит, что название его поэтического сборника было первым упоминанием слова «символ» в России[140], но к концу века он был вовлечен в поиски «нового» символистского искусства Валерием Брюсовым, в особенности в литературной сфере, и объединением художников «Мир искусства». Движущей силой этой группы был Сергей Дягилев. Дягилев, которого Андрей Белый сравнивал по степени самоуверенности с римским императором Нероном, походил на Мережковского и Брюсова в своем стремлении залатать брешь между русской и европейской культурой. Воспевая Петра Великого, который решительно открыл Россию влиянию Запада, Дягилев, организатор «Русского балета», старался показать европейцам русских, которых те боялись. Он заявил: «Надо поражать и не бояться этого, надо выступать сразу, показать себя целиком, со всеми качествами и недостатками своей национальности»[141]. Вместе со своими коллегами он отправлял образцы «нового» русского искусства на европейские выставки и привозил в Россию работы европейских художников. Его усилия не всегда оказывались успешными. Дягилев был, к примеру, возмущен, когда совсем мало русских мастеров согласились отправить работы на немецкую выставку, несмотря на приглашение ее европейских организаторов. А когда на официальной выставке акварелей 1897 года в Петербурге запретили выставлять иностранные работы, он выразил негодование русскому «истеблишменту» следующими словами: «…новое поколение приходит со своими требованиями, и оно пробьется и скажет свое слово. Ваш панический страх перед Западом, перед всем новым и талантливым, есть начало вашего разногласия, ваш предсмертный вздох» (там же).

Третий Рим Евтихия совпал с желанием Дягилева донести до европейцев русские культурные традиции, переработанные современными русскими художниками. Кроме того, хотя Дягилевым несомненно двигали отнюдь не мессианские побуждения, через объединение «Мир искусства» Мережковский познакомился с несколькими людьми, столь же сильно, как он сам и Гиппиус, заинтересованными в духовных вопросах [Bedford 1975:113–114]. Когда объединение «Мир искусства» основало первый в России модернистский журнал с одноименным названием, Мережковский опубликовал в нем статью «Л. Толстой и Достоевский», отражающую мессианские видения будущего России. А в 1901 году Мережковский, Гиппиус и их компаньон Дмитрий Философов сделали следующий шаг и основали Религиозно-философские собрания в Петербурге. Собрания имели целью объединить русскую интеллигенцию и священников Русской православной церкви для открытого обсуждения таких вопросов, как взгляды Мережковского на «истинное» христианство и отношение последнего к красоте человеческого тела и сексуальности. Мережковский надеялся, что русские интеллектуалы, как и Юлиан, отрицавшие Христа, признают свою христианскую духовность, как в мучениях сделал это Юлиан. Он также надеялся, что возможно изменение опасного «исторического» характера православия русского духовенства и священники признают ценность «языческого» взгляда Мережковского на христианскую веру. В 1903 году начал публиковаться журнал «Новый путь» с целью более широкого распространения идей, обсуждавшихся двумя этими группами российского общества[142].

Мережковский пытался воплотить видение Евтихия России как Третьего Рима. Славянское Возрождение, обсуждаемое русскими интеллектуалами на рубеже веков, имело особое значение для Мережковского в связи с идеей Третьего Рима[143]. Через пятнадцать с лишним столетий после создания Арсиноей статуи Галилеянина – Диониса мир, в котором существовало взаимное принятие Востока и Запада, вдохновленный русским искусством, исполненным веры, наконец мог осуществиться.

Низвержение героя: «Петр и Алексей»

Рим воздал своему основателю божескую почесть в храме уже после того, как был построен и посвящен ему; горний же Иерусалим своего Основателя, Бога Христа, положил в основание своей веры, чтобы мог быть создан и посвящен Ему.

Св. Августин. О Граде Божием (V век)[144]

В заключительном романе своей трилогии «Петр и Алексей» Мережковский выбрал полностью русскую тему: отношения между царем Петром Великим, правившим с 1694 по 1725 год, и его сыном Алексеем. Предшествующие романы подготовили почву для сиятельного отображения петровской России: она открывается Западу, сохранив христианскую веру, которая даст возможность исполнить спасительную миссию объединения Европы в период жизни самого автора. При этом в романе «Петр и Алексей» он отвергает идею русского национального предназначения, высказанную в «Юлиане Отступнике». Мережковский представил «римское» правление Петра как начало социального, религиозного и политического разделения, которое наблюдал в русском обществе на пороге XX столетия. Он во многом изобразил Петра как римских цезарей: он так стремился расширить и осовременить Россию, что пожелал подчинить себе православную церковь и в ходе осуществления своих идей убил родного сына. Изображая столь жестокий портрет, Мережковский определяет могущество римского имперского правления, на которое ориентировался Петр, как тираническое. Соответственно, автор отказался от идеи Третьего Рима, сочетающего имперство и обновленную Русскую православную церковь. Все еще одержимый мыслью объединить человечество, он заменил идею Третьего Рима Третьим Заветом, анархической и апокалиптической формой христианства, которую предвидят в романе Алексей и искатель заключительной части трилогии Тихон Запольский. В других, связанных с данной темой работах этого периода Мережковский придавал апокалиптическое, христианское значение революционному движению своей эпохи. Он призывал революционеров и религиозных диссидентов, преемников Алексея и Тихона, сплотиться и одолеть самодержавие и православие – два элемента когда-то желанного Третьего Рима. Вместо него они должны были воздвигнуть «Город Будущего», который предвидели Алексей и Тихон. В заключительном романе трилогии Мережковский решительно отворачивается от