Важную роль в изменении взглядов Мережковского сыграл провал идеи Религиозно-философских собраний, призванных достичь целей объединения, которые он выдвинул. Религиозные и светские представители не смогли преодолеть недоверие друг к другу. Аврил Пайман объясняет:

Если люди Церкви, длинноволосые, в рясах до пола, с бледными лицами и размеренными движениями, казались средневековой экзотикой собиравшейся там интеллигенции, то какое впечатление у церковников должно было складываться о сухопарых революционерах… напудренных и накрашенных денди… и о самой Зинаиде Гиппиус, в ее черном кружевном платье поверх комбинации телесного цвета, из-за которой она казалась голой, когда двигалась [Рушап 1984: 197].

Священники отнюдь не приветствовали религиозный интерес декадентов, но стремились обратить их в свою веру, игнорируя тот факт, что пришедшие на собрания интеллектуалы и так считают себя христианами. В 1903 году, когда царское правительство закрыло собрания, разочарование Мережковского в Русской православной церкви дополнилось усилением недоверия к русскому самодержавию[145]. В работе «Л. Толстой и Достоевский» автор воспевал Петра Великого за то, что тот подчинил своему имперскому государству православную церковь, удерживая ее таким образом от пути, по которому пошла католическая церковь, стараясь доминировать в вопросах земного миропорядка[146]. Теперь же Мережковский пришел к выводу, что русское государство антихристианское, и осудил русскую церковь, ставшую орудием царистского режима. В первые годы XX столетия Мережковский стал все сильнее интересоваться революционным движением; к 1904 году он в сущности отрекся от своей былой преданности русскому самодержавию и заявил, что это государство – порождение Антихриста. В третьем романе Мережковский представил имперский Рим как ведущую модель для российского государства, которое он теперь презирал. Человекобоги-Антихристы, которых он раньше воспевал и считал необходимыми для России, теперь стали для него ненавистны[147]. Он разъяснил в предисловии к трилогии в 1911 году:

Когда я начинал трилогию «Христос и Антихрист», мне казалось, что существуют две правды; христианство – правда о небе, и язычество – правда о земле… Но, кончая, уже знал, что соединение Христа с Антихристом – кощунственная ложь; я знал, что обе правды – о небе и о земле – уже соединены во Христе Иисусе [Мережковский 1911–1913,1: iii][148].

Связь Петра с Древним Римом подчеркивается с самого начала романа. В одной из первых сцен описывается прибытие в Санкт-Петербург статуи Венеры, когда-то оказавшей сильное влияние на Юлиана-подростка. Эта статуя прислана по запросу Петра от самого папы римского. Когда Петр обнимает статую, один из присутствующих сравнивает его с богом войны Марсом. Повествователь добавляет, что русский царь достоин богини. Во второй главе романа упоминается желание Петра осуществить переводы с латыни текстов Овидия и Вергилия, за этим следует краткое описание латинских фраз, выложенных фейерверками, которые организовал Петр. Он сам и дает пояснения. Мережковский отмечает, что по римской традиции Петр создал Сенат, а затем, подобно Октавиану Августу, принял от него титул отца Отечества и императора. Кроме того, Петр Мережковского напоминает Юлиана в своем желании объединить Восток и Запад путем завоеваний, а не вдохновленным христианством способом, предложенным в «Леонардо да Винчи». Подобно Цезарю Борджиа, другому римлянину более позднего периода, Петр празднует свои военные победы триумфальными шествиями, напоминающими древнеримские: его придворные откликаются на его усилия возгласами: «Да здравствует император Петр!» В сущности, Петр оказывается большим римлянином, чем Юлиан, запретивший традиционные для Рима гладиаторские кровопролития. Петру несвойственны такие «христианские» приступы совестливости. Он получает удовольствие, причиняя боль, убивая и мучая своих подданных с ощущением полной безнаказанности, а собрания его придворных временами походят на оргии. Его сравнивают с римским императором Калигулой, который был печально знаменит своей беспричинной жестокостью и сексуальной распущенностью.

Гиппиус вспоминает, что упрекала мужа за чрезмерно критическое изображение Петра, и, возможно, ее увещевания привели к тому, что Мережковский добавил в портрет государя больше положительных черт [Гиппиус 1990: 372–373][149]. Его Петр твердо верит, что действует в интересах своего народа. Он намерен сделать Россию лучше, укрепляя культуру и армию, чтобы завоевать тем самым уважение мира. Он решительно стремится ввести Россию в число «цивилизованных» европейских государств, даже если реализовать эту цель на протяжении одной человеческой жизни невозможно. Петр молится Богу Отцу, прося направить его в его сомнениях в отношении собственного сына Алексея, который, как понимает Петр, не сможет или не захочет вести Россию дальше по пути европеизации, когда самого Петра не станет. У Мережковского мучительное для Петра решение убить своего сына является в его глазах жертвой, которую тот приносит ради России. Петр любит Алексея, так же как и Алексей – его, несмотря на их разногласия относительно будущего государства. В созидательной силе – ведь именно Петр является творцом в романе, преображающим Россию в новую империю, – Петр сравнивается с Леонардо да Винчи.

Тем не менее в третьем романе, действие которого происходит на Востоке, в основном в России, за исключением краткого вступления, связанного с Италией, усилия Петра по романизации страны, наряду с его жестокостью, изображаются ненужными и вредными. Во-первых, его реформы неэффективны: несмотря на гордость царя по поводу роста империи, Россия все равно не может сравниться с Европой. В одном из нескольких описаний такого рода повествователь отмечает, что царский сад, созданный по образцу Версаля, уступает французскому оригиналу. Олицетворением извечного презрения к России является фрейлина Арнгейм, служанка немецкой жены Алексея. В своем дневнике фрейлина Арнгейм презрительно отзывается о русских, и в частности о Петре, говорит, что они «смрадные дикари», «варвары», опасные для цивилизованной Европы (4: 97, 144). Она изображает Петра, самопровозглашенного римского владыку, не только как возродившегося кесаря, но и как стереотипного «восточного деспота», создателя культуры рабов (4: 144). Подчеркивая, насколько далека Россия от европейской модели, вдохновлявшей Петра, Мережковский наделяет новоприбывшую статую Венеры чувством отчужденности: та дивится, обнаружив себя в «Гиперборейской Скифии», в стране, что «безнадежна… как Аид» (4: 31). Посетив Европу, Алексей тоже пришел к выводу, что «третьему Риму, как называли Москву старики, далеко до первого настоящего Рима, так же, как и Петербургской Европе до настоящей» (5: 18).

Далее, вместо объединения с русской церковью во имя созидания, о чем когда-то грезил Мережковский, Петр, похоже, стремится – ис большим рвением, чем когда-то Юлиан Отступник – подорвать основы христианской веры. Петр рассматривает церковь как первопричину ограниченности русских и пытается «просвещать» своих подданных, высмеивая то, что для них свято. Он демонстрирует собравшимся подданным, каков принцип действия «плачущей» иконы Богородицы, прижимая губку к иконе с задней стороны. Он предпринимает шаги, препятствующие монашеству, и с одобрением слушает