А вот для того, чтобы собранное зерно в хранилищах не пожрали «враги человечества», у американцев было закуплено почти две тысячи тонн алюминия. Конечно, далеко не весь металл пошел в зернохранилища в виде фосфида алюминия — но всяки бяки в этих хранилищах портить зерно перестали.

А хранилищ понастроили много, солдатики в селах не только пахали и сеяли, но еще и строили. Те же хранилища строили, а еще дома для «сельхозрабочих», а также школы, фельдшерские пункты и прочие «учреждения культуры». И в городах строили: дома, опять же школы, больницы и — в обязательном порядке — «Дворцы культуры». Правда строительство все это шло по стране очень неравномерно: больше всего строек было на территории лесной зоны европейской части России, довольно много — на севере левобережной части Поднепровщины, и все это объяснялось не тем, что бревен было для строительства много, а тем, что здесь хватало топлива для изготовления кирпича и цемента. Понятно, что вдали от угольных шахт Придонья довольно много кирпича «жглось» вообще на древесном угле — но здесь кирпич все же делался, а вот в степной зоне с топливом было довольно грустно. Впрочем, и тут стройки потихоньку шли: везде, где имелся «природный камень», началась массовая его добыча, ранее почти невозможная из-за того, что перевозить камень из карьеров к местам строительства было не на чем. Конечно, пока избытка автотранспорта тоже еще не было, но он все же начал понемногу появляться и в глубинке, так что грузовики и тут старались использовать по максимуму…

Но больше всего росту государственных запасов зерна поспособствовало введение госмонополии на внешнюю торговлю и полный, абсолютный запрет на вывоз из страны зерна. Зерно даже немцам за станки не отправляли — правда, отравляли муку и в довольно больших количествах макароны, но это было заметно дороже, чем просто зерно и вдобавок обеспечивало работой русских рабочих, а не германских. По этому поводу стали очень сильно возражать французы и британцы, но новое руководство России просто сделало вид, что визга иностранцев просто не услышало…

Впрочем, к таким визгам в правительстве уже привыкли: первые начались, когда национализировали всю нефтянку, вышвырнув из России Ротшильдов и Нобелей. И когда национализировали металлургию, которая раньше наполовину была британской, а наполовину французской. И, хотя на первых порах это привело к определенному снижению объемов производства из-за того, что все «ценные иностранные специалисты» из России уехали, к серьезным проблемам это не привело: во-первых, довольно быстро удалось найти специалистов уже отечественных, а во-вторых экспорт керосина и стали сократился на большую величину, чем производство этих продуктов и внутренние рынки не пострадали.

И в целом народ действия правительства поддержал, хотя и по совершенно иной причине: в России внезапно тиф перестал быть страшной, практически смертельной болезнью. Потому что Мария Федоровна наладила в поселке Бобрики на выстроенной там небольшой фабрике производство левомицетина. А этот препарат с тифом справлялся исключительно эффективно, что же до «побочек», то простые мужики сочли их вообще внимания не заслуживающими: раньше-то каждый третий заболевший отправлялся на кладбище, а когда туда переезжает хорошо если один из тысячи — то ясно, что доктора тут точно не причем, это наверняка больной сам начудил где-то, и так ему и надо…

Еще почему-то стало очень хорошо в стране с преступностью. То есть преступности стало настолько плохо, что она предпочла рассеяться. Потому что по новому закону за простую кражу кошелька в трамвае можно было отправиться лет на пять в Сибирь на лесозаготовки, а за грабеж или разбой каторгу бандит получал только если ему очень повезет: если в процессе жертва такого разбоя хотя бы рану получала, не говоря уже о смерти, то преступление каралось уже «высшей мерой социальной защиты». К тому же специально организованные отряды полиции, усиленные солдатами, произвели зачистку всех известных полиции притонов (а полиции в городах они практически все были известны), и в процессе этой зачистки силы правопорядка вообще не церемонились, применяя при малейшей попытке сопротивления оружие на поражение.

А еще отдельным указом была запрещена деятельность всех «национальных» партий, и в указе особо оговаривалось, что даже простое членство в таких партиях является уголовным преступлением. Исключение было сделано для Финляндии, там закон давал людям год на выход из местных партий и участие в партиях до конца восемнадцатого года при условии прекращения членства в них не было составом преступления. А вот на всей остальной территории России преступлением считалось членство в подобных национальных партиях после двадцать шестого июля четырнадцатого года. А так как в жандармерии имелись списки практически всех членов этих партий, то их арест и предание суду много времени не занял. А последующие суды и публикация во всех газетах приговоров подействовала на «национально-ориентированные элементы» похлеще ледяного душа и подобный народ массово рванул за границу.

А эмиграция как раз заметно упростилась: в октябре война в Европе закончилась. И закончилась она совсем не так, как «раньше»: сытая германская армия показала кузькину мать британцам и французам (а так же присоединившимся к ним американцам), и новые европейские границы заметно Францию подсократили: пресловутые Эльзас и Лотарингия вернулись в Германию, еще немцы кусочек Шампани отъели… примерно треть Шампани. И заняли они эти территории «навсегда»: живущих там французов армия Вильгельма просто выгоняла в «оставшуюся» Францию, привозя взамен тех немцев, кто не пожелал оставаться в «русской Пруссии» — а таких все же было очень много.

На юге у французов тоже небольшие потери произошли: Ницца, Канны и Тулон внезапно стали «исконно итальянскими» — и как раз на «новые итальянские территории» основной поток русских эмигрантов и хлынул. То есть русских-то там было подавляющее меньшинство, в Италию рванули члены польских и прибалтийских национал-социалистических партий, вместе с семьями большей частью. А вот «обездоленные русские» в основном постарались «повидать Париж» — и довольно скоро об этом пожалели: при выезде эмигрантам разрешалось с собой брать денег (в любой предпочитаемой валюте) не более, чем по пятьдесят рублей на человека, и поначалу людей это не смущало. Но не смущало лишь до той поры, пока — уже в Париже — они не выясняли, что по иску Ротшильдов, у который в России национализировали очень много чего, включая банки, все «русские счета» во Франции тоже были арестованы.

Вообще все, однако вклады русского правительства Лаврову удалось благополучно репатриировать, как и хранящееся там в качестве