— Это точное заключение, — говорит он после некоторого раздумья. Как будто он хочет объяснить что-то еще — более тонкие моменты, — но опускает их.

Мне очень нужен стул. Или, лучше, гамак. Я хочу свернуться калачиком, закрыть глаза и заснуть крепким, долгим сном. Утром все становится яснее, сказала бы Мама. Но я сомневаюсь, что что-то будет яснее тогда. И вообще вряд ли что-то будет яснее утром.

Чернила на моем предплечье обретают новый смысл. Может быть, я и освободилась от Чарльза, но вокруг меня все еще висят кандалы. Я существую только благодаря магической привязи, от которой никогда не смогу освободиться, даже в смерти. Я впиваюсь ногтями в ладони и сглатываю комок в горле.

Продолжай двигаться, Виктория. Не останавливайтесь. Не оглядывайся назад. Вперед.

— Надеюсь, это подойдет для того, что связано с помазанием. — Я показываю на корсет, который все еще ношу. Я не смогу помочь своей семье, если исчезну, поэтому позволить этому помазанию продолжаться — единственный вариант, который у меня есть.

— Пока это приемлемо. — Илрит подходит. Я намеренно игнорирую это «пока».

Его пальцы нависают над моей шеей. Глаза сирены блестят в угасающем свете. В воде вокруг нас загораются маленькие светящиеся мотыльки — люминесцентные медузы, как светлячки, легко плывут по течению. Все вокруг окрашивается в звездный, сумеречный оттенок.

В этой сирене есть что-то уникальное, не похожее ни на одну душу, которая когда-либо приближалась ко мне. Моя команда — это моя команда. Они друзья-семья, каждый по-своему. Я не воспринимаю их как мужчин или женщин. Они просто неизменные силы в моей жизни.

Но это существо… этот мужчина, практически скульптор, изучающий совершенство мужских форм, от сильной челюсти до нежных губ, которые так опасно манят улыбкой, песней. Он — нечто совсем иное. Изгиб его глаз и мощные руки, выточенные годами плавания. Я позволяю своему взгляду исследовать его телосложение, спускаясь по вихрям, нарисованным на половине его широкой груди, к мышцам живота, пульсирующим, как волны, до точки V, где чешуйки его хвоста встречаются с бедрами. Это такое странное, неестественное зрелище. Видеть, как человек растворяется в рыбе. Но меня это не пугает, как я могла бы предположить. Возможно, это потому, что под волнами он выглядит естественно, правильно, как ламинария или коралл.

Должно быть, он чувствует тяжесть моего внимания, потому что его глаза ждут моих, когда я возвращаю свой взгляд к его лицу.

— Ты в порядке? — Его слова звучат в глубине моего сознания как низкий гул. Как летний гром. Горячий. Зловещий.

Мне удается кивнуть.

— Что это?

Прошло столько времени с тех пор, как меня касался мужчина, и его рука висела прямо за моим телом. Настолько давно, что одна только мысль об этом заставляет меня бороться с дрожью. У меня все болит, и я ненавижу себя за это. Я годами боролась с тягой к теплым рукам. Привлекательность плотских желаний. Впервые мне не нужно этого делать. На бумаге я так же свободна, как и в душе уже много лет.

Но, правда? Здесь? Сейчас? Меня трогает такая простая вещь, как обнаженная грудь?

Я ненавижу, когда при одной мысли о мужском прикосновении я замираю, как та девчонка, которой я была, когда влюбилась в Чарльза. Эта мысль отрезвляет меня. Я больше не она. Я боролась, плакала и истекала кровью, чтобы не быть ею. Я боролась с этими желаниями каждый день и буду бороться до последнего.

— Ничего страшного. — Я бросаю косой взгляд. Избегание этих пронзительных глаз дает мне возможность успокоиться и скрыть внутреннюю злость.

— Я не хочу… — Он осекается.

— Чего не хочешь? — спрашиваю я, когда он не отвечает. спрашиваю я, когда он не улавливает мысль.

— Я не хочу принуждать тебя к этому. — Он слегка опускает руку.

Это возвращает мое внимание к нему. Каждый мускул на его лице напряжен. Он выглядит почти страдающим.

— Тогда не надо, — говорю я, не обращая внимания. — Тебе никогда не приходилось этого делать. Ты сам контролируешь эту ситуацию.

Он наклоняется вперед, рука все еще висит между нами.

— Ты думаешь, я контролирую ситуацию? — В его тоне звучит обвинение, смешанное с гневом, который, как мне кажется, не совсем направлен на меня.

— Ты тот, кто привел меня сюда. Кто держит мою жизнь в своих руках. Кто может отпустить меня, если захочет.

— Ты действительно веришь, что у меня было достаточно сил, чтобы спасти тебя той ночью, не пометив тебя — и только тебя — как помазанника, как жертву? Что я мог уберечься от самой смерти, не пометив тебя для этого? — В его лице промелькнула ненависть, наиболее близкая к ненависти. Нотка горького смеха щекочет заднюю часть моего сознания. — О, Виктория, как бы я хотел обладать такой силой. Если бы я обладал ею, мой народ не голодал бы, не гнил и не становился жертвой рейфов. Если бы я был по-настоящему могущественным, разве стал бы я приносить в жертву человека в надежде, что это облегчит наши страдания?

У меня нет ответа, поэтому я ничего не говорю. Часть меня хочет думать, что он лжет. Но какая от этого польза? У него и так все в руках. Ему не нужно, чтобы я ему сочувствовала. Но… я сочувствую. Мне знакомо отчаяние, которое возникает при попытке вернуть контроль над ситуацией, перевернувшейся с ног на голову.

— Если бы я контролировал ситуацию, я бы… моя мама бы… — Он постоянно останавливает себя. Потом, собравшись с духом, продолжает: — Никто из нас не контролирует ситуацию, пока Лорд Крокан бушует, угрожая убить всех нас. Вечное Море — последний барьер между его гневом и гнилью, пронизывающей весь Мидскейп, а возможно, и весь мир смертных. Я должен сделать все, что в моих силах, чтобы защитить свой народ и не допустить этого.

Это чувство меня успокаивает. Это я тоже могу понять. Это желание мне слишком хорошо знакомо: защищать тех, кого любишь больше всего.

Возможно, его можно переубедить. Если есть способ использовать его потребности для удовлетворения своих…

— Тогда делай то, что должен. — Я беру его руку в свою и медленно подношу к своему телу. То, что именно я пересекаю эту черту, дает мне некое чувство контроля. Чувство, в котором мы оба так явно и отчаянно нуждаемся. Его пальцы скользят по моей груди поверх корсета. Мое сердце, как маленькая птичка, пытается вырваться из клетки, и я надеюсь, что он этого не почувствует.

— Я не должен прикасаться