Девочками тоже занималась, в основном, жена, тем не менее, они были больше похожи на него. Временами в их удивленных взглядах ему даже чудилась Она, будто он изменил Вите и завел девочек от другой – эта мысль его веселила. Он стеснялся, что его жена натуропат, настолько это противоречило его собственным убеждениям. Он говорил, на всякий случай, более невинное, «гомеопат», но все равно стеснялся. С какой гордостью он бы произносил: «Моя жена – математик». С другой стороны, если бы Она вдруг взбрендила и стала натуропатом, он бы принял эту перемену, а Виты стеснялся бы даже в обличье математика.

Ему всегда нравились умные женщины. Он спал только с умными, благо мог выбирать, не обязательно даже с красивыми, но непременно с умными. На посредственность, даже в самой привлекательной упаковке, у него не вставало. Вита не умнела с годами, Вита ужасно себе нравилась, а Она уже тогда, в шестнадцать, почти семнадцать, лет, была умна, и красива, и не сознавала собственной красоты. Вита была его персональным наказанием, его жестоким самоуничижением: она ничем не напоминала ту, единственную. Только с Витой он не чувствовала себя изменщиком, даже не ей, а самому себе в шестнадцать, почти семнадцать, лет.

Он прилетает за два часа, бродит по карликовому историческому центру, и все его раздражает. Не университетский город, а одно название, дыра какая-то мрачная. Кампус с претензией на древность, плющ торчком, аллеи неопрятны, неспособные студенты в отталкивающих позах растянулись на газонах: притворяются читающими, делают вид, что домогаются друг друга. Он восемь лет жалел, что пришлось уйти из науки, сменить высокое служение математике на банальное программирование, и только гуляя по университетским городкам с их застывшей навеки жизнью, вековой показной молодостью, он радовался, что хотя бы от этой фальши судьба его избавила.

Из двадцати восьми приехали семнадцать. С учетом расстояний – цифра огромная. Девушки и вправду оказались женщинами в возрасте, а Она – нет, Она – другая: девочка-мальчик, с короткой стрижкой и огромными испуганными глазами. Будто ей по-прежнему не тридцать шесть, а все те же шестнадцать. Не все женщины стареют линейно, некоторые безо всяких усилий зависают в юности. Это не зависит от числа детей и мужчин, от выстраданного и пережитого, будто внутренний мир таинственным образом проецируется на лицо.

Она подошла первая:

– У тебя мальчики или девочки?

– Девочки, восемь и пять. А у тебя?

– Тринадцать, семь и три.

– Мальчики?

– Нет, средняя – девочка.

– Математические гении?

– Только дочка. Старший пловец, и на кларнете играет. Маленький очень интересный, тоже музыкальный, но про него пока ничего не понятно. А вот Машка, похоже, в меня. А что твои?

– Мои танцуют. Старшая еще гимнастка.

– У нас вот ни с танцами, ни с гимнастикой ничего не вышло. Не женственная она страшно, в меня. Голова зато хорошая.

– Нам бы так. Мои учиться не хотят: мультики, компьютерные игры, неткинсы эти немыслимые, сундучки с блестками, ручки с перьями. Одно спасение – спорт. Без спорта совсем бы от рук отбились.

– Ой, не знаю, так трудно сейчас растить девочек, все для их оглупления, будто специально. Кто не принцесса, тот не с нами. Счастье, что моя с братьями растет. А для мальчиков – все, пожалуйста: конструкторы, книжки, – все умности только для мальчиков. Мир устроен несправедливо, несимметрично! Я бы не могла сейчас быть девочкой!

– Ты и есть девочка, – он не собирался этого говорить, сорвалось.

– Ну что ты такое говоришь – мне тридцать шесть, почти тридцать семь.

Повисает пауза. Теперь, в отсутствие общих тем, Она кажется не дальше, а ближе, чем двадцать лет назад, когда оба болтали без умолку. Чем больше они молчат, тем ближе становятся. Чем оживленнее разговор о семье, тем безопаснее для них обоих.

– Как твои родители?

– Брат говорит, что нормально. Я перестала с ними общаться.

– Давно?

– Когда ждала старшего. Так вышло, не спрашивай.

– Что твой муж?

– Мой муж – замечательный.

– Математик?

– Нет, он биолог. Твоя жена?

– Она девочками занимается.

– А кто она по специальности?

– Я уже не помню… вообще, она на гомеопата училась.

– На гомеопата?..

– Так вышло, не спрашивай.

Она понимает, что сказала лишнее, ей неловко, но спрашивать надо, спрашивать необходимо. Это Он имеет право на слабость, ему не повезло в жизни, а она, она счастлива и ни единой двусмыслицы позволить себе не может.

– Думаете еще мальчика?

– Жена больше не хочет, у нее были очень тяжелые роды. Она не признает обезболивания, говорит, что это вмешательство в естественный ход вещей, карму разрушает. А ты с эпидуральной рожала?

Ей вдруг становится жутко весело:

– Угу, такая огромная игла медленно вставляется в позвоночник – и настает невесомость, нереальность даже какая-то, будто это не с тобой происходит, а с соседкой.

Побольше деталей, спасение в деталях.

Он вздыхает:

– Тяжело быть родителем.

– А мне нравится!

– Ты ведь осталась в математике?

– Да, это единственное, что я умею делать. Мозги не должны простаивать, это вредно.

– Мои по большей части простаивают, но я привык. Ты ведь счастлива?

– А ты? У тебя ведь тоже дети.

– Ты права, дети – это главное, неважно, от кого, главное, чтобы были дети. Девочки славные очень, ссорятся из-за всяких мелочей, а если вдруг что-то серьезное, на все друг для друга готовы. У Ланки был вирус, температура за сорок, так Настя всю ночь просидела у ее постели, наотрез отказалась ложиться. Твои близки между собой?

– Машка со Слоником, да, очень. Боря от них дистанцировался, они теперь для него не престижны. У него уже девушка есть, ну, что-то вроде.

– Скоро придется быть начеку. Дочка подрастет.

– Нет, я никогда не буду начеку, я позволю ей спать, с кем захочет, ну, в смысле, с ровесником, в любом возрасте.

Она говорит это так строго и серьезно будто, наоборот, клянется ни единого мужчину не подпустить к дочери до самой свадьбы. Интонация до такой степени контрастирует с содержанием, что он невольно начинает смеяться.

– А ты, ты что ли, собираешься быть строгим отцом?

– Пока не знаю.

– Ты думаешь, родители вправе вмешиваться в жизнь своих детей?

– Я вмешиваюсь. Не собирался, честно, но выходит так, что все время вмешиваюсь. А ты будто не вмешиваешься?

– По мелочам, да, суп есть заставляю, а глобально нет, ни за что не стану.

– Как ты строга!

Звонит ее телефон. Муж не выдержал: сколько он может развлекать детей в чужом городе. Слоник уснул в машине, пришлось кататься по улицам. Детский музей оказался до пяти. Боря туда идти отказался. Маша стала ныть, что в Бостоне музей лучше.

– Мне пора. Я рада, что у тебя все сложилось.

Она машет ему рукой и, забыв попрощаться с остальными, выбегает под дождь, ныряет в машину на свое место.

Нет, ничего страшного, все уже собирались расходиться. Ну, не оправдывайся, пожалуйста,