Шрифт:
Закладка:
— О таксир! — ответил Махтумкули. — Не гордыня закрывает мой рот. Каждая новая книга, может быть, и наполняет меня знаниями, но прежде всего она повергает меня в уныние. Я увидел: знание безбрежно, силы человеческие ничтожны. Чтобы познать одну только каплю из этого вечного моря, нужна целая жизнь.
— Ты прав, сын мой, — сказал Идрис-баба. — Но счастье человека в том, что он упрям. Я приведу пример из твоей жизни. Тебе, вступившему на путь поиска истины, мудрецы Чарджуя представлялись цепью неприступных вершин. Однако уже на экзамене стало ясно: ты стоишь на той же высоте, что и твои экзаменаторы. Ты года не проучился в нашем медресе, а мударрисы принимают тебя не за ученика, а за собрата. И все же мне кажется, ты чрезмерно погружен в науку. Запомни, сын мой: чтобы всякий раз садиться за дастархан с наслаждением, нужно уметь проголодаться.
В тот же день, вечером, Махтумкули получил приглашение посетить кешде́к молодого Реджепкули́-бека.
Кешдек — слово от персидского «гешдан», которое означает «ходить по кругу, сделать оборот».
Молодые джигиты собирались в товарищество из десяти — двадцати человек и раз-другой в неделю шли в гости к очередному «хану». Этот высокий титул получал хозяин тоя.
В обязанности хана вменялось подать гостям девять тагам — девять кушаний. Кешдек — веселье богатых.
У Реджепкули-бека было много вкусной, но простой еды: ишлекли́ — чабанский пирог, испеченный в золе, жирная чорба, плов, манты́, каурма́, слоеные лепешки, фрукты, запеченные в тесте фазаны и целая туша изжаренного на вертеле молодого джейрана.
Махтумкули пел свои песни. Ему было хорошо среди беззаботных джигитов. Они говорили об охоте, о юных красавицах. И Махтумкули спел им песни о Менгли. Спел, вспомнил лунную свою ночь, и потянуло его домой. Такая тоска сжала сердце, что голова закружилась.
Всем было очень хорошо, и джигиты, не в силах расстаться друг с другом, решили утром ехать на охоту с беркутом. И Махтумкули тоже не пошел в свою келью.
14
Утром они помчались на конях к тугая́м — так называют заросли кустарника и трав по берегам Амударьи. Пустили беркута, тот плавал кругами, набирал высоту, покуда не превратился в точку.
— Видишь? — спросил Реджепкули-бек.
У Махтумкули в глазах уже мелькало множество точек, белых и красных. Он закрыл глаза ладонями, давая им отдых. И в это время крикнули:
— Падает!
Беркут падал с поднебесья на невидимую охотникам жертву. Сорвались с места, поскакали.
Птица рухнула на волка. Зверь попался матерый, но удар с неба был страшен. Когти, словно кинжалом, распороли волку загривок. Закружившись от боли и неожиданности, волк успел-таки цапнуть беркута за крыло и вырвал несколько перьев. Ярость нападающего затмила инстинкт осторожности. Добыча была слишком могуча и велика для беркута, но он продолжал бой, налетая на волка, который, уклоняясь от ударов, уходил к тугаям.
— Отрезай! — крикнул Реджепкули-бек и на великолепном, своем скакуне, обгоняя товарищей, пошел наперерез.
Волк был сильный и мудрый. Он понял: спасение его — и́збавиться от птицы, а уж потом уходить от людей. На полном махе он вдруг остановился. Беркут проскочил мимо, и волк навалился на него, смял, рванул и помчался прочь, даже не оглянувшись на бившуюся в агонии птицу.
— Зарезал беркута! — крикнул Реджепкули-бек, настегивая коня плеткой.
Раны у волка были глубокие, он терял кровь, и Реджепкули-бек настиг его и скакал рядом, раз за разом обрушивая на голову зверя удары плети. Волка стало шатать. Он повалился на бок, и в то же мгновение Реджепкули-бек прыгнул на него из седла с кинжалом в руках.
— Какого беркута погубил! — сказал Реджепкули-бек, когда к нему подскакали друзья.
— Но посмотри, какого матерого волка ты одолел! — удивился Махтумкули.
— Я готов его разрезать на мелкие кусочки за моего беркута! — У Реджепкули-бека в глазах стояли слезы.
15
Махтумкули понравилось бывать на кешдеках, но однажды все собрались у Гуртгельды-бека. Он попросил рассказать Махтумкули о его беседе с шахом Шахрухом. Махтумкули рассказал.
— И ты не остался у шаха во дворце! — воскликнул Гуртгельды-бек. — Неужели лучше услаждать своими песнями каких-то беков, нежели шаха?
— На родине я слагаю песни на родном языке, — ответил Махтумкули.
— Нет, ты скажи мне, — настаивал Гуртгельды-бек, — что почетнее, быть слугой бека или слугой шаха.
— Может ли говорить слуга о чести? — засмеялся шахир. — Махтумкули никогда не был слугой и не будет им. Я пою мои песни, тогда, когда сердце мое хочет песен. Но тебя, Гуртгельды-бек, я благодарю за науку. На сладких ваших пирах я забыл об истинном своем призвании, о своем месте. Место шахира — среди народа.
— Неужели ты променяешь этот дастархан, где сегодня поданы легкие овцы́, белые, как пена, ибо их искусно наполнили сливками верблюдиц, на дастархан голодранцев, где только лепешка да чал?
— Я променяю твой дастархан, Гуртгельды-бек, на дастархан бедняка. Для тебя мои песни всего лишь острая приправа к плову или мясу, для бедняков мои песни — как солнце среди холодной зимы. Я, несчастный, забыл об этом, но жизнь напомнила мне, кто я и зачем на этой земле.
— Махтумкули, не сердись! — воскликнул Реджепкули-бек. — Наш Гуртгельды-бек мечтает стать шахом. Своим рассказом об Иране ты растревожил его… Не сердись, Махтумкули, спой лучше новые свои песни.
— Я спою для вас, беки! — ответил Махтумкули, берясь за дутар.
Зачем охотится невежда бек?
Собаку натравить не может он.
Не смотрит бек, что плачет человек,
Лишь прихоти его — ему закон…
На все вопросы мудрый даст ответ,
Избавит от семидесяти бед.
Глупец болтает много — толку нет,
Нагрянет враг — трус страхом поражен.
Тем, что добро и счастье в мир несут,
Не страшен после смерти страшный суд.
Врага увидя, робкие умрут,
Тур бьется, целым войском окружен.
Махтумкули всем бекам говорит —
Ведет народ пусть истинный джигит.
Рожденный мужем на борьбу спешит,
Трус прячется, укором не смущен.
— А чтобы вам запомнились мои слова, — сказал Махтумкули, — я пропою песню еще раз.
Спел и ушел.
16
Не принимал Махтумкули приглашений на богатые той, а к бедным людям, устав от занятий в медресе, он приезжал без зова на своем ослике. Приезжал, чтобы помочь советом, научить человека, что и как должен
