Нет подающих пример мудрецов,

Ныне злодеи в числе храбрецов,

Ныне забыли о вере отцов,

Ныне над праведным дьявол смеется.

Ты, по пустыне свершающий путь!

О благостыне своей не забудь!

Или придется всем горя хлебнуть,

Хворь по великой стране разнесется!..

— Ах, Махтумкули! — прервал чтение шахира Шахрух. — Как бы я хотел посмотреть на твое лицо. Мне говорили, ты — очень молод, но я чувствую, какое вдохновение звучит в твоем голосе… Открою тебе, я пригласил сюда лучших моих поэтов. Я хочу послушать состязание стихотворцев, но, чтобы груз ответственности не давил тебя, я уже теперь готов исполнить просьбы вашего посольства.

— Мы пришли просить, чтоб твои беки возвратили нам угнанных в неволю людей и стада. У нас не родился хлеб, без овец народ погибнет от голода.

— Вернуть баранов и людей? — Шах засмеялся. — Мой визирь, запиши и исполни.

— Слушаю и повинуюсь, — сказал визирь.

— А теперь позовите поэтов, подайте гостям моим напитки, кальян и прочие яства. Поэты жаждут быть на пиру у шаха, а шах сегодня хочет быть на пиру поэтов.

И сел Махтумкули на свой хурджун, благодаря отца за мудрость его. Поэты восхваляли Гурген, и Махтумкули тоже спел свою песню:

Вершины горные: туманы там и тут;

Морского ветра вой среди высот Гургена;

Когда промчится дождь, безумствуя, ревут

Потоки мутные вспененных вод Гургена…

Джигиты шаль спешат вкруг стана затянуть

И с ловчим соколом в опасный скачут путь.

И ветру влажному лань подставляет грудь:

Оленьим зовом полн весь небосвод Гургена!

И продолжалось состязание искуснейших. Разгоревшись сердцем, пропел Махтумкули стихи, сочиненные перед поездкой в Иран.

Не делай грешной попытки

От бога скрыться в кибитке;

Души золотые слитки

Покажет лишь подвиг твой.

Коль всех ты богаче вдвое,

Считается мир с тобою;

Все трусы дома — герои,

Но храбрый выходит в бой…

— Оставайся при моем дворе, и тебе не придется просить у сильных мира сего баранов, чтоб не умереть с голоду, — сказал Шахрух.

— Великий шах, я и вправду хочу стать шахиром, нужным народу, а для этого я должен познать жизнь моего народа. Обойти с заплечной сумой все его земли, все его кочевья.

— Народ! Что это такое — народ? — пожал плечами Шахрух. — Где его начало, где его конец?

И Махтумкули ответил стихами:

Ханского сына из пышных шатров

В хлев на обед приглашать не пристало.

В поле пастух выгоняет коров,

Войска ему снаряжать не пристало…

Доблестный перед грозой не дрожит.

Станет героем не каждый джигит.

Пятится рак. Он ползет — не бежит,

Дом свой родной забывать не пристало.

Знай, — благотворно познанья вино —

Мертвым сулить исцеленье смешно.

Ворону жить семь столетий дано.

Времени ход нарушать не пристало.

Шах нахмурился, но потом сказал:

— Я рад, что судьба подарила мне сегодняшний день. Я думал, что поэзия — для веселия сердца, но теперь понимаю: она может ввергать в самую гущу жизни. Махтумкули, ты сегодня просил для своего племени. Что ты хочешь для себя?

— Я хочу обнять моих братьев, которых вот уже девять лет как угнали в плен кызылбаши.

Обидное для иранцев словечко вырвалось само собой, но придворные вслед за шахом, сделали вид, что не заметили этого.

— Я прикажу узнать о твоих братьях, — сказал Шахрух и поднялся.

Все зашушукались, поглядывая на Махтумкули, кто с насмешкой, кто с неодобрением, но Шахрух остановил слуг, пришедших увести его.

— Махтумкули, мне сказали, что ты у меня во дворце сидел на каком-то конском хурджуне, который принес с собою.

— Да, великий шах! Это правда. Я сидел на хурджуне, в котором земля с отцовского поля. Сидя на этой земле, я, состязаясь с твоими поэтами, думал не о своей гордыне, я думал лишь о том, чтоб не уронить чести моего народа.

Шах покачал головой:

— Ты проживешь трудную жизнь, Махтумкули.

12

Молва как сорока, летела впереди, оповещая: не ахал-текинцы и не чеканка по серебру и золоту тронули слепого шаха, его сердце растопили стихи Махтумкули, безвестного шахира из гокленов.

В Геркезе люди встречали посольство за глинобитной стеной, возле Верблюжьего камня. Махтумкули ехал рядом с кетхудой Бузлыполатом, так решили аксакалы посольства. Гремели бубны, надрывались карнаи. Как же было не радоваться — вернулись домой пленные, вернулись стада.

Махтумкули спрыгнул с коня, подбежал к отцу, припал к к его груди:

— Я не нашел братьев, мой Азади, но твой хурджун дал мне силу и победу.

Аксакалы поднесли Махтумкули халат, и все на конях поехали в аул, где ждали женщины и дети. Махтумкули жадно глядел в толпу и увидал желанную. На груди Менгли сверкала камешками его гуляка.

Он опять мечтал о лунной встрече, но теперь он был герой, и его не оставляли в одиночестве.

Сначала Махтумкули пригласил к себе Языр-хан в Кара-Калу, а потом отец собрал в белой кибитке аксакалов и благословил сына на учебу в медресе.

— Сам я учился в Хиве, но лучший мед тот, который собран пчелами со многих цветов, — сказал Гарры-молла Довлетмамед Азади.

— Отец, — ответил Махтумкули, — чтоб знания мои были совершенны, я хочу наполнить сосуд моего разума из двух чаш. Из чаши ученой и святой мудрости и из чаши жизнь. Готов отправиться на поиски пира[41] хоть сегодня же, но пусть моя дорога приведет меня сначала к дому Нияза Салиха, которого я хочу поблагодарить за науку.

— Нияз Салих живет в краю, где славится своей ученостью медресе Идри́с-баба́. Там среди эрсары живут гоклены, которых переселил туда Надир-шах. Я благословляю тебя, сын мой.

Аксакалы тоже благословили Махтумкули и дали ему на дорогу и на учебу деньги, собранные народом.

Как тень, бродил Махтумкули вокруг кибитки Менгли, но девушка не показывалась.

Зюбейда, сестра Махтумкули, сжалилась над братом, сходила к тетке с пустяковой просьбой и узнала: Менгли в ауле нет, вместе с братьями и сестрами уехала в гости в Кара-Калу.

Путь Махтумкули лежал в другую сторону.

В Чарджу́е Махтумкули узнал, что его учитель Нияз Салих умер.

— Оставайся у нас! — предложил ему молла. —