Махтумкули принял отцовскую стремительность:

Позволит бог, и сможем мы дойти;

Не мальчик я и знаю все пути;

Не причиняй мне горя, отпусти,

Мое влеченье утоли, отец мой!

И ничего не оставалось отцу, как только согласиться:

Ну что ж! С тобой согласен Азади.

Быть может, радость ждет нас впереди.

Тебя благословляю я — иди,

Господь с тобою, поезжай, птенец мой!

И радость сорвалась, не удержавшись, со струн молодого шахира:

Ликую я, мечты мои сбылись,

И снова сердце птицей рвется ввысь!

Прощай, отец, пред истиной склонись

И бога обо мне моли, отец мой!

— Беркут! — сказал Языр-хан, обнимая Махтумкули за плечи, и позвал: — Пошли!.. Коня! — приказал Языр-хан своему нукеру. Тот подвел высокого серого в темных яблоках коня. — Много дорогих подарков получишь ты, Махтумкули, за свою жизнь. Но моя награда за стихи — первая, она останется в твоей памяти на всю жизнь. Бери коня, Махтумкули.

Махтумкули загляделся на красавца скакуна.

— Но послушай моего совета, — сказал Языр-хан, улыбаясь, — если тебя возьмут в посольство, поезжай на хорошем, но невидном коньке. Чтоб не позарились лихие люди. На моем скакуне по родной земле езди.

Махтумкули поклонился.

— Я не достоин твоих милостей, великий хан.

— Ну, какой же я великий! — совсем развеселился хозяин Кара-Калы. — Вот будешь в Хорасане, там ты увидишь ханов, у которых я был бы только юзбаши[39]. Ты там многих увидишь ханов, но великих и среди них нет.

6

Возле белой кибитки-мектеба на большой кошме грудой свалены драгоценные украшения, на другой кошме — туркменские красные ковры, халаты, расшитые серебром и золотом, на третьей — панцири, кинжалы, сабли. В долине ржание коней. Целый табун ахал-текинцев[40] пригнали утром в Геркез. Сегодня отправляется посольство выкупать пленных и, может быть, вернуть отары овец.

Задача у посольства не простая. Всего два года назад гоклены получили от Ахмед-шаха афганского письмо с предложением о совместном походе на Мешхед. Гоклены и примкнувшие к ним йомуды согласились выступить против своего старого врага. Ахмед-шах взял Мешхед, наградил туркмен за помощь, но управлять Мешхедом и всем Хорасаном оставил прежнего правителя, слепца Шахруха, который, конечно, туркмен не жаловал.

Почтенные яшули сидели в кибитке, еще раз обсуждая нелегкое дело посольства. Только что узнали от купцов, что Шахрух на лето переехал в прикаспийскую провинцию Мавендеран, где возле города Гургена у него был летний дворец.

Языр-хан, улучив минуту, вышел из кибитки и позвал Махтумкули, который давно уже ждал, когда его пригласят на маслахат.

Кетхуда́ Бузлыполат, старшина Геркеза, как только Махтумкули вошел в кибитку и стал у порога, ожидая решения, быстро сказал:

— Мы посылаем к шаху самых почтенных аксакалов. Ты слишком молод. Твои румяные щеки могут оскорбить визирей шаха. Нас посчитают несерьезными людьми.

Махтумкули поклонился маслахату и вышел.

Он разыскал свою сестру Зюбейду, отвел ее подальше от кибитки и дал ей гуляку́.

— Милая Зюбейда! Помоги мне, спаси! Передай эту безделицу Менгли. Но, ради аллаха, чтоб никто не узнал об этом. И вот эти стихи передай. И еще скажи ей: как только луна взойдет на небосвод, я буду ждать ее у Сумбара, против горы Сахы-Вакгаз.

С последними словами бедный влюбленный бросился наутек. Зюбейда только головой покачала: «Менгли, конечно, не дурнушка. Но то, что брат называет безделицей — и шахине не стыдно поднести. А стихи зачем? Менгли и первых двух букв не знает».

7

Он сам был звенящий, как Сумбар. В голове торчали чужие стихи:

— Пришла… «Кто?» — «Милая». — «Когда?» — «Пред утренней зарей». Спасалась от врага… «Кто враг?» — «Ее отец родной».

И трижды я поцеловал… «Кого?» — «Уста ее».

«Уста?» — «Нет». — «Что ж?» — «Рубин». — «Какой?» — «Багрово-огневой».

Он пришел задолго до восхода луны. Горы озарились наконец, а Менгли не приходила. Луна, как лукавая женщина, выглянула вдруг из-за горы словно одним глазком; и это было чудесно — такой вот увидать луну. Но Махтумкули не улыбнулся в ответ, в его сердце верещала бестолковая саранча:

«Где ж любимая? Может быть, лежит, уткнувшись в подушки, и смеется. Или еще хуже — послала подругу сердца поглядеть, стоит ли дурень у реки? А что, если Зюбейда забыла передать гуляку или что-то ей помешало? Пойти спросить у Зюбейды? Но теперь поздно: Менгли придет, а его нет. Она придет! Это ведь не просто — уйти ночью из кибитки. Она милая. Милая».

На Махтумкули, опершись подбородком на гору, смотрит, улыбаясь, луна. Он поднимает лицо навстречу свету, от которого сердце сжимается больно и сладко, и стихи наполняют его.

Свой пальчик розовый кусая,

Смущается Менгли-ханум.

Тугие косы расплетая,

Смущается Менгли-ханум.

А ты гори, смотри, влюбленный:

В беседу с бровью насурмленной

Вступает локон расплетенный,

Смущается Менгли-ханум…

Хочу заговорить — немею,

Стою как нищий перед нею,

Сказать: «Открой лицо!» — не смею.

Смущается Менгли-ханум.

Душа, владычица, отрада,

Молю тебя — бежать не надо!

Но — благодатная — от взгляда

Скрывается Менгли-ханум.

И вдруг он услышал шелест высохшей травы. Оглянулся. Возле дерева, в прозрачной лунной тени, стояла девушка. Он замер. Стало холодно вдруг, мелкая дрожь волной прошла по спине, стянула плечи.

«Мне надо что-то сделать!» — сказал он себе, но во рту было сухо, как в пустыне, ноги приросли к земле, и сам он закаменел.

Девушка, как джейран, скакнула вдруг на дорогу. Остановилась, обернулась через плечо, засмеялась тихонько и убежала. По-джейраньи. Скок-скок! И — только столбик серебряной тающей пыли над взбитой арбами дорогой.

В изнеможении он лёг на землю, повернулся на спину, луна веселилась и не скрывала своего веселья.

— Аллах, какой же я у тебя дурень! Теленочек! Не стриженный ни разу козлик!

Он вскочил, подошел к Сумбару, встал на колени. Луна и здесь его поджидала. Она рассмеялась ему в лицо, дробясь в волнах, но это был добрый смех. Добрый.

Он снял тельпек и окунул голову в воду.

Она — пришла! Она все-таки пришла! Это счастье.

8

Она пришла! — пело в нем наутро.

Он простился с домашними и поехал-таки вслед за посольством, держась в полуверсте от аксакалов.

— Она пришла! Она — пришла! — звенел